— Как у тебя ноги-то, сынок? Все болят?

Во время переезда в Селиверстово я простудился и тяжело заболел. Со временем в груди полегчало, но на ногах одна за другой стали появляться гнойные язвы, которые всю зиму не удавалось залечить никакими народными средствами.

— Все еще болят, — ответил я неохотно и подвернул до колена штанину на левой ноге, где были особенно большие язвы. — Вот, погляди…

Я начал осторожно отдирать с ноги бязевую тряпицу, в двух местах пропитанную подзасохшей сукровицей, а отец так и застонал в эти секунды…

— Ох, сынок! сынок! Чем же лечишь-то?

— А вот помоюсь и приложу листочки с банного веника.

— Заразиться же можно!

— А больше нечем…

Мою ногу осмотрел и дядя Гурий.

— Чего же ты молчал? Лечить надо!

— Я лечу.

— Какое тут лечение! — с горечью воскликнул отец. — От него без ног останешься! Может, тебе денька три подержать их в чистоте, почаще менять повязки, не растирать в сапогах?

— Вот и я так думаю, — согласился дядя Гурий.

— Поедем-ка, сынок, со мной в село, а?

Я поглядел на отца обиженно и ответил с мрачным упрямством.

— Я не поеду отсюда.

— Да ведь ненадолго!

— Не поеду — и все тут!

— Ну, тогда не трожь, Леонтьич, не трожь! — Дядя Гурий сразу же пошел на попятную и, коснувшись своей груди, добавил: — Видать, уже проросло у него наше коммунарское зернышко! Беречь надо. Пусть растет. Раздевайтесь, а то баня выстынет.

Когда я разделся догола, отец опять завздыхал:

— Худенький ты!

— Израстаю, — ответил я со слов старших.

— Кормитесь плохо…

Теперь отцу вздумалось осмотреть и все мое тело. Он сразу же обнаружил, что обе мои ягодицы растерты до крови. И опять разволновался, опять заговорил о лечении, но я ответил уже смелее:

— У всех ребят так! И все молчат!

— Лечить же надо!

— Отсеемся — и вылечим!

…Звон хорошего плотничьего топора, как и хорошая песня, всегда вызывал у отца приподнятое настроение: он приободрялся, молодел, а ясный взгляд его еще более распахивался — до дерзостной открытости. Отец всегда мечтал о любимой столярной работе, с которой была связана вся его молодость, и верил, что те красивые вещи, какие он умел делать, будут когда-то оценены коммуной. Он считал, что в коммуне все будут нуждаться в красоте, как в хлебе.

Перевязывая мне ноги после бани, он все время прислушивался к звону топоров, доносившемуся от сруба, и наконец сказал одобрительно:

— Дружно тюкают!

До возвращения коммунаров с пашни оставался еще целый час, и отец решил побывать у плотников, ставивших избу для кухни и столовой. Плотники встретили его как старого знакомого: с ними он работал несколько дней ранней весной, когда ставили первые избы. «Чтобы не забыть, как держать топор в руке», — пояснил тогда отец. Плотники, как водится, устроили перекур, чтобы принять гостя с достойной любезностью.

— Маловата, — сказал отец про избу.

Плотники возразили:

— Пока и эта хороша!

— Обживемся — поставим поболе!

— Да, поставим просторную, с большими окнами, — сразу же подхватил отец, словно хорошо видел коммуну далекого будущего. — А я для нее сделаю резную мебель, буфет, столы, стулья. И развесим в ней занавески, картины…

Плотники успели выкурить по две цигарки, пока он спохватился и умолк в смущении. Он был большим мечтателем, мой отец, но без таких людей в те далекие годы, я думаю, и нельзя было начинать новую жизнь…

— Топорик у вас найдется? — спросил отец своих друзей.

Он осмотрел легкий плотничий топор, подержал его на весу в руке, встряхнул разок-другой и сказал одобрительно:

— По руке. Дайте-ка оселок!

— Опять собираешься робить?

— Денька два-три…

Хотя отец и с увлечением звал людей в коммуны, но втайне он, вероятно, все же тяготился своей непривычной службой и, будь его воля, немедленно променял бы ее на привычное дело.

…В предвечерние часы, прогнав над степью лавину туч, ветер улегся на покой. Повеяло свежей пахотой и свежей зеленью. В посветлевшем небе послышалась даже песнь жаворонка. Успокоилось озеро, над которым весь день белели гребни волн. Переждав непогоду в камышах, над озером низко потянулись утки — кормиться в его западном краю, на мелководье. Иногда откуда-то веяло даже теплом, словно земля осторожно открывала где-то поблизости отдушины. По всем приметам выходило, что завтра наконец-то может установиться ведренная погода.

…В начале зимы по первопутку отец отвез меня в украинское село Романово, где я должен был доучиться в двухклассном училище. Я не совсем еще поправился после простуды, у меня болели ноги, но отец не допускал и мысли, что я брошу учение: он хотел видеть меня человеком не только грамотным, но и способным обучать грамоте других. Именно отцу я обязан тем, что, несмотря на болезнь, учился той зимой.

Чтобы повидать меня, отец приезжал в Романово всего три раза за зиму. В последний раз, появившись вечером, он застал меня за чтением Библии на старославянском языке. Читал я Библию по требованию хозяина его соседям, которые, ничего не понимая из прочитанного, всегда вели бесконечные нудные разговоры о том, что появился-де антихрист и скоро будет конец света. Отец разогнал мужиков и потребовал от хозяина, чтобы он навсегда избавил меня от чтения церковных книг. Но через несколько дней мужики вновь начали собираться у хозяина — и меня вновь усадили за Библию.

Хозяин, кроме того, был заядлым самогонщиком — он выгонял любимое зелье почти каждую неделю. Благо, закрома в его амбаре ломились от зерна. И пусть бы пил-то с друзьями, а то ведь заставлял выпивать и всю свою семью, а с некоторых пор — и меня. С одной чашки самогона, выпитого перед обедом, я так пьянел, что едва мог поить скот и таскать в сарай сено. Не однажды я со слезами на глазах пробовал отказаться от выпивок за обеденным столом, но это только раздражало упрямого и дикого хозяина.

Перед самой распутицей отец приехал в Романово, чтобы увезти меня домой. Приехал он вскоре после обеда, когда я, пьяненький, по приказу хозяина следил за выгонкой самогона, который тогда в наших местах называли «самосидкой».

Самогонный аппарат, стоявший в пустой летней избенке, был сложной и громоздкой конструкции: над печуркой, вроде банной каменки, был установлен паровик, от которого шла изогнутая в два колена труба до бардника — закрытой крышкой, обвязанной поверху тряпицами, заляпанными тестом, многоведерной кадки с клокочущей бардой, а дальше — сухопарник и холодильник, в котором плавали куски льда; из холодильника выходила небольшая трубочка, с конца которой свисала длинная тряпочка, по ней и струилась теплая вонючая самосидка. В мои обязанности входило