– Ну что там у вас? – подал свой ворчливый голос Костин. – Сколько еще ждать-то?

– Все, господин офицер, ждать больше не надо. Можете полюбоваться, – отошел в сторону Рамос и, как закончивший картину художник, устало, но с каким-то особенным достоинством сложил на груди руки.

Как только Костин подошел поближе к зеркалу, его скептический прищур как водой смыло, и он замер в искреннем восхищении.

– Вот это да-а, вот это работа! Борька, ты хоть сам-то себя узнаешь?

– Отчасти, – скромно потупился Скосырев.

– И все же чего-то не хватает, – почесал затылок Костин. – Но чего? А вы как думаете? – обернулся он к мастеру. – Чего не хватает нашему барону, чтобы выглядеть на все сто?

– Усов, – односложно бросил мастер.

– Как это? У него же есть усы.

– Господину барону нужны не усы, а усики. Тонкие изящные усики. Знаете, как у жиголо.

– Что еще за жиголо? – подскочил Скосырев.

– Ваш товарищ сказал, что вы должны нравиться дамам. Так?

– Так.

– А дамы, особенно одинокие, от жиголо без ума.

– Почему?

– Да потому, что, как правило, это изящные и красивые молодые люди, которых дамы без всяких хлопот, но за приличную плату нанимают в качестве партнеров для танцев. А за дополнительную плату эти парни могут быть партнерами не только для танцев.

– Борь… то есть господин барон, это же то, что нам надо! – подпрыгнув на месте, захлопал в ладоши Костин. – Все, отныне ты жиголо! Делайте ему усики, только точно такие, как у жиголо, – обернулся он к мастеру.

Рамос тут же взялся за дело, а Костин, время от времени искоса поглядывая в зеркало и потирая руки, возбужденно расхаживал по салону, почему-то при этом приговаривая: «Все, леди Полли, теперь ваша карта бита. Ха-ха, ха-ха-ха, не боится, знать, греха! Берегитесь гуси-утки».

Какие гуси, какие утки – Борьке это пока что было неведомо, но из салона Рамоса он вышел совершенно другим человеком. Это был не просто изнывающий от безделья франт, нет, это был знающий себе цену аристократ, у которого немало, быть может, государственных забот, но он находит время и для прогулок по набережной, и для светских бесед, и для занятий входящим в моду спортом – по крайней мере, так выглядел он со стороны.

В гостинице Костин снял Скосыреву номер рядом со своим, дал ему денег на карманные расходы, а потом усадил в кресло и велел внимательно слушать.

– Запомни и намотай на свои пижонские усики все, что я тебе расскажу, – каким-то загробным голосом начал он. – Больше я говорить об этом не буду, потому что говорить об этом больно и стыдно! – сорвался он на крик.

Потом Костин встал, сбросил китель, плеснул себе и Борьке вина, поморщился, с трудом проглотил, матюгнулся, тяжко вздохнув, выдавил:

– Эх, сейчас бы водочки, да с огурчиком! – Снова рухнул в кресло и, нервно поигрывая подтяжками, продолжал: – Так вот, дорогой мой брат по палубе, рассказывая об эскадре, я сказал тебе далеко не все. Самое главное я утаил, и не потому, что не доверяю или что-то еще, а потому, что стыдно. Горько, противно и стыдно! – с надрывом в голосе воскликнул он. – Если бы ты знал, что сделали с нами французы, как они нас обидели, как унизили и втоптали в грязь! В октябре 1924-го Франция признала Совдепию и установила с ней дипломатические отношения. И знаешь, что сразу после этого удумали большевики: они стали требовать возвращения нашей эскадры. Ничего себе, да?! Мы на этих кораблях с ними воевали, омывали палубы своей кровью, потом увели в Бизерту, там сохранили их на плаву, и теперь за здорово живешь должны вернуть в красный Севастополь?!

– Чушь! – вскочил Скосырев. – Собачья чушь! А почему бы не вернуть им наши знамена, наши мундиры, а заодно и всех нас, чтобы построить у кремлевской стены и показательно расстрелять?!

– Вот именно! – хрястнул кулаком по столу Костин. – Мы-то думали, что французы от такой большевистской наглости рассвирепеют и из Парижа вытолкают их взашей, но они на требование вернуть корабли согласились.

– Ну уж это ни в какие ворота! – всплеснул руками Борька. – Мы же все-таки союзники по Первой мировой, они же нам помогали и во время Гражданской.

– Забыто. Все забыто и, я бы сказал, предано анафеме… А дальше события развивались так. 29 октября 1924 года – запомни, Борька, этот день на всю жизнь, это самый горький и самый позорный день русского флота – на всех кораблях эскадры состоялся спуск Андреевского флага. Никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах русские моряки не спускали Андреевского флага, шли на дно, но флага не спускали, – шмыгнул носом, а потом навзрыд заплакал капитан-лейтенант Костин, – а тут – сами. Мы прятали друг от друга глаза – и плакали. Плакали все – матросы, офицеры, адмиралы. Но громче всех заливались гардемарины, они же совсем дети и слез не стеснялись.

И перед кем спускали флаг? Кому сдавались на милость победителя? Каким-то убогим штафиркам в фуражках и котелках. Я их видел, они приехали из Москвы в составе какой-то комиссии. Мы чуть с ума не сошли, когда узнали, кто ее возглавляет: этому трудно поверить, но принимать корабли приехал родной брат командующего нашей эскадрой контр-адмирала Беренса. Нет, ты представляешь, какой неправдоподобный зигзаг истории! Потомственный дворянин, выпускник Морского корпуса, штурман «Варяга», участник легендарного боя с японцами у Чемульпо, один из руководителей Морского генерального штаба – и вдруг неистовый сторонник большевиков и командующий их Морскими силами!

Наш Беренс с братом встречаться отказался. А тот деловито осмотрел эскадру, старые корабли предложил списать на металлолом, а себе выбрал линкор, крейсер, шесть эсминцев и четыре подводные лодки. Ничего себе добыча, а?! Просто так, за здорово живешь, отхватить такой жирный куш!

И тогда мы решили: чем отдавать это добро большевикам, лучше его растащить.

– Как это? – не понял Скосырев.

– А разворовать! – с каким-то отчаянием в голосе воскликнул Костин. – Ты же знаешь, на кораблях много чего сделано из меди, бронзы и латуни, а этот металл достаточно дорог – вот мы и тащили что ни попадя на берег и продавали перекупщикам. Я уж не говорю о генераторах, динамо-машинах, паровых котлах и тому подобном – это у нас брали, так сказать, оптом, в собранном виде.

– Теперь все ясно, – погладил усики Скосырев.

– Что тебе ясно?

– Откуда у тебя деньги.

– И что, тебе неловко их тратить? Ты считаешь, что они грязные?

– Ни в коем случае, – успокоил его Скосырев. – Лучше потратим их мы, нежели большевики.

– Так-то оно так, – досадливо почесал за ухом Костин, – но все же какая-то заноза вот здесь, – ткнул он себя в грудь, – сидит. Хочешь, верь, хочешь не верь, но раньше мне такими делами заниматься не приходилось.

– О господи, Валька, а кому приходилось? Но жить-то на что-то надо. Ты знаешь, сколько лет я искал более или менее приличную работу – ведь я знаю четыре языка, но ничего, кроме сторожа или уборщика, не предлагали.