– Да, а в чем дело?

Услышав привычно-командный голос маршала, толстяк еще больше побледнел, но все же ответил:

– Вот ордер товарища Ежова, вы арестованы.

Тухачевский вскочил и схватился за револьвер. Майор завизжал, словно свинья, от страха. Проворно для своего телосложения перепрыгнул через стол охранника и, пригнувшись за ним, крикнул отшатнувшимся в стороны помощникам:

– Да чего вы стоите, стреляйте, стреляйте же!

Грохнули два выстрела, оба мимо. Из стены полетели куски бетона, посыпалась штукатурка.

А Тухачевский вдруг медленно поднял пистолет к виску и нажал спусковой крючок.

Чекисты боязливо приблизились к упавшему на пол телу. Из головы маршала шла кровь: пуля лишь прошла по касательной. Раненый уже приходил в себя.

– Он жив, товарищ Попашенко, – сказал один из них.

– Так вяжите его, сейчас ведь встанет, черт, и всех тут положит. Быстрее, болваны!

Те рьяно набросились на лежавшего, орудуя рукоятками пистолетов, словно кастетами. Тухачевский пытался отбиваться, но только еще больше разозлил нападавших. Войдя в раж, они стали бить его и ногами.

– Хватит, хватит, – сказал Попашенко, поднимаясь из-под стола и поправляя форму, – наденьте на него наручники.

Уже чувствуя себя более уверенно, подошел к маршалу, наклонился. Не с первого раза, но сорвал знаки различия.

– Вы арестованы, – повторил, – вас проводят.

Помощники подхватили пленника под руки и вывели.

…Заняв небольшой кабинет в здании парткома, двое чекистов гримировали синяки у переодетого в гражданское Тухачевского. В темном углу, почти сливаясь с обстановкой, сидел невзрачный на вид мужчина, молчавший все это время. Внезапно он сказал:

– Оставьте нас.

Сотрудники, козырнув, безропотно вышли. Хлопнула дверь, и мужчина поднялся со стула. Подойдя вплотную, поинтересовался у арестованного:

– Есть ли какие-то просьбы, пожелания личного характера?

Тухачевский молча смотрел в пол. Налитые кровью глаза полыхали адскими кострами ярости. Незнакомец присел перед ним на корточки и взял рукой за подбородок. Маршала передернуло от отвращения.

– Я понимаю, как тяжело проигрывать, Михаил Николаевич. Но вас, считайте, больше нет. Гарнизон даже не узнает о происшедшем, пока не выведем на суд. А дальше будет поздно.

Мужчина похлопал себя по карманам серого пиджака, достал маленький «браунинг» и протянул маршалу:

– Кажется, застрелиться хотели? Пожалуйста. Возможно, для всех это будет наилучшим выходом. Или, к примеру, застрелите меня. Но это станет не самым разумным поступком, в таком случае вас просто обвинят в убийстве. Берите, Михаил Николаевич, берите. Хотя… я понимаю ваше молчание. Первый раз, на кураже, стреляться несложно. Второй раз нормальный человек уже не сможет. – Он убрал в карман оружие и добавил: – А на сумасшедшего вы не похожи. Ну что же, тогда послушайте и хорошую новость. Хозяин дает вам шанс спасти хотя бы родных. Серго его упросил. Придет время, и условия объявят. А мы с вами еще встретимся на Лубянке. Моя фамилия – Еремеев.

…Постышев сидел в кабинете и с тоской оглядывал окружающее убранство. За годы Гражданской войны он привык к неудобствам. Землянки, нищие деревенские хаты, промерзшие кабинеты, где все было строго функционально и аскетично.

Почему-то вот эти огромные тяжеловесные часы, стоявшие напротив стола, выбивали его из колеи. За дверьми кабинета слышался шум, выстрелы. А Павел Петрович думал лишь об этих чертовых часах. В голове пульсировала кровью одна и та же странная мысль: «Время вышло. Вот только – чье?»

Он, кряхтя по-стариковски, поднялся. Подошел к стене, где висела карта округа. Отстраненно посмотрел на нее, затем встряхнулся и резко задернул шторы.

«Расклеился, как баба. Нужно что-то предпринимать. Но что именно?» – подумал было секретарь Куйбышевского обкома, и тут отворилась входная дверь. Шарообразный начальник местного управления НКВД старший майор Попашенко выглядел немного помятым, смущенным.

– Разрешите, товарищ Постышев?

– Входите, Иван Петрович, – Постышев усмехнулся, – ну как вам арестовывать маршалов? Понравилось?

– Порядок, Павел Петрович, – майор снял фуражку и вытер со лба пот, – взяли мы его все-таки. Он ведь как? Сопротивление хотел оказать, палить начал. Ну мы-то, натурально, ответный огонь открыли. Так он что? Застрелиться, значить, решил.

Постышев неподдельно удивился:

– Тухачевский стрелял по вашим сотрудникам и не попал?

– Профессиональная подготовка, как учит нас, понимаешь, товарищ Ежов.

– Орлы, орлы. Сталинские соколы, – прищурившись, проговорил Постышев, внимательно вглядываясь в округлые женские черты лица ненавистного ему майора.

«А ты ведь сдрейфил, Попашенко. Сильно сдрейфил. Не знаю, что там у вас случилось. Просто по роже твоей свинячьей вижу, как до сих пор от страха трясешься».

Вслух же спросил:

– Где сейчас Михаил Николаевич?

– Мои ребята его это, в гражданское переодевают. Синяки, значить, рихтуют. Надо чтобы, понимаешь, все пока тихо было. Коли увидит вражину кто ненароком – жди беды.

– Побыстрее заканчивайте. Сажайте в машину и дуйте прямиком в Москву, – жестко отчеканил Постышев. – В пути глаз не спускать, максимальная охрана. И сделайте так, чтобы его и вправду никто не увидел, пока он на нашей земле. Не хватало нам только для полного счастья солдатского бунта.

Финляндский вокзал – Борисова Грива, 1942 год

Поезд стоял под парами. Едва они успели вскочить в вагон, как состав резко дернулся и медленно двинулся прочь из осажденного города.

Аркаша сел на свободную скамейку. Хотел посмотреть в окно, но оно заледенело, не отскребешь.

Какое-то странное предчувствие жило в нем, будто покидает этот город навсегда.

На Финляндском вокзале, после того как их пропустил кордон охраны, в дорогу дали немного хлеба. Теперь Аркаша сжимал заветную пайку в варежках. Голод когтями рвал живот не первый месяц, и есть хотелось всегда. Но сейчас его охватила какая-то апатия.

Бобка и мама остались далеко позади, в другом мире. Он остро чувствовал вину, особенно перед Бобкой. Как можно было уехать без брата? Бросить в этом страшном мертвом городе? Аркашу начало знобить. Отец присел рядом, обнял и сказал:

– Замерз? Подожди, сейчас надышат в вагоне, станет немного теплее. Да и ехать-то нам до Борисовой Гривы от силы часа три. Скоро будем на Ладоге.

– Это не тот холод, папа… Это – другое.

Отец помолчал, прижал покрепче:

– Из всех возможных решений выбирай самое рациональное. Сегодня по-другому нельзя.

– Если бы ты выбрал не самое рациональное, а самое доброе решение…