– Что-то случилось? – осведомился патриций, кидая на супругу озадаченный взгляд. – Дома все в порядке? С Мессалиной?

Вопрос был не праздный. Сенатор заглядывал домой крайне редко, основную часть времени проводя на пирах у Калигулы и в разъездах по делам службы.

– Не волнуйся, Марк, дома хорошо, – вымученно улыбнулась патрицианка, поднимаясь со скамьи. – У меня разболелась голова. Пожалуй, поеду, прилягу.

– Цезарь этим вечером посылает меня в провинцию, но к завтрашнему дню я снова буду в Риме, – проговорил благородный муж. – Вернувшись, надеюсь увидеть тебя в добром здравии.

Мессала Барбат поднялся, запечатлел на челе супруги долгий поцелуй и проводил ее жемчужный плащ довольным взглядом.

– Не девочка уже, а все так же хороша, – усаживаясь на место, заметил он, обращаясь к Клавдию.

Тот не шелохнулся, продолжая, как зачарованный, смотреть на стремительно бегущих лошадок, влекущих двухколесные колесницы. Слюна, сбегая по подбородку, капала на тонкую белую патрицианскую тунику, но дядюшка императора этого не замечал. Ум Клавдия был слаб и, поглощенный чем-то одним, был не способен к сторонним размышлениям.

Москва, 199… год

Получив разрешение расходиться, творческий совет ночного клуба «Эротика» пришел в движение. Загромыхали стулья, и стриптизерши поднялись из-за стола, походкой от бедра направляясь к выходу. За ними потянулись оба друга. Только Юлиана продолжала сидеть за отдельным столиком, дочитывая книгу. Стуча желтыми «мартинсами»[3]по надраенному до зеркального блеска паркету, к ней приблизился Давид и по-хозяйски обнял девушку за плечи:

– Юль, ты идешь? До начала работы еще куча времени, успеем где-нибудь перекусить.

– Спасибо, я не голодна. Я сейчас на фитнес, – откликнулась стриптизерша, деликатно убирая с плеча руку парня, захлопывая томик Толстого и торопливо покидая зал. Чуть помедлив, за ней вышел диджей.

– Лен, пойдем ко мне, – настойчиво потянул меня за локоть Костя, обводя взглядом опустевшее помещение.

– Кость, я тоже поеду, – проговорила я, мягко отстраняясь. – Пора забирать Эльку.

Пейджер тревожно пищал из сумки, извещая о новых сообщениях от дочери.

– Никуда твоя Элька не денется, – прошептал мне в ухо друг, увлекая за собой в сторону кабинета, больше похожего на апартаменты класса «люкс».

Как ни соблазнительно звучало предложение, я проявила твердость:

– И все-таки давай в другой раз.

– Слушай, а почему бы вам с Элькой не перебраться ко мне за город? – как бы невзначай осведомился Костя, пощипывая бородку – верный признак того, что приятель настроился на романтический лад. – Дом в Подлипках большой, места всем хватит.

– Спасибо, я подумаю, – с благодарностью улыбнулась я.

– Что тут думать? – пожал он плечами, и обычно жесткие глаза его сделались просительными. – Сегодня же и переезжайте.

– Я так не могу. Я должна обсудить твое предложение с Элькой.

– Какая чушь! – Костик нежно поцеловал меня в уголок рта, туда, где, по его словам, живет улыбка. – Обсуждать с девчонкой личную жизнь! Дети эгоистичны, Леночка, и думают лишь о себе.

– Только не моя дочь, – покачала я головой, отвечая на поцелуй. – Ты ее не знаешь.

– Кстати, почему ты нас не познакомишь? – крепко обнял меня Костик. – Я видел фото Эльки. Помнишь, ты мне показывала снимки с выпускного бала? Не сомневаюсь, мы с ней замечательно поладим.

Замявшись, я молчала.

– Слушай, Лен, а может, ты меня стесняешься? – спросил он, отстраняясь. И от обиженных интонаций в его голосе мне сделалось не по себе.

Стесняюсь – не то слово. Просто не знаю, как объяснить, почему я больше не с Игорем, с которым начала общаться еще пять лет назад. Дочери было двенадцать, когда умер ее отец. С нами он не жил, заявлялся только для того, чтобы занять денег на отдачу очередного карточного долга. И все равно Элька отца безумно любила. Девочка каждый день ждала его и, когда раздавался звонок в дверь, бежала открывать, прихватив заранее приготовленные для папы рисунки. Чаще в дверь звонил кто-то другой, но примерно раз в полгода на пороге появлялся облезлый тип с мертвенным лицом и запавшими стылыми глазами.

– Папочка пришел! – Элька кидалась ему на шею и покрывала поцелуями давно не бритые щеки и вкладывала в безвольно опущенные руки акварельные рисунки, на которых был изображен один и тот же сюжет – счастливые папа и мама идут по высокой траве, а между ними – радостная Элька.

Бывший муж бесцеремонно скидывал дочь с себя и, сунув рисунки в карман потрепанной куртки, заводил одну и ту же песню.

– Лен, мне бы денег, – тянул он. – Ты не думай, я на работу устроился, через месяц получка – я обязательно отдам.

Моя вышедшая на звонок мама поджимала губы и делала знаки глазами: дескать, раз просит – надо дать. Жизнь с мужем-алкоголиком научила ее поистине нечеловеческому терпению и состраданию к сирым и убогим, которому позавидовала бы и мать Тереза. Мама тайком ссужала его пятерками и червонцами, иначе мой бывший давным-давно позабыл бы дорогу к нам. Если же дома оказывалась бабушка, она без разговоров спускала просителя с лестницы.

Бывший муж уходил несолоно хлебавши, и после его ухода вся лестничная клетка пестрела изорванными рисунками Эльки. Минут через десять я выходила с веником, заметала обрывки и сразу выносила мусор на улицу, чтобы дочь, не дай бог, случайно не увидела в ведре то, что осталось от ее подарков. О смерти бывшего сообщила соседка. После зимних каникул мы возвращались из школы, и добрая женщина, догнав нас у подъезда, с деланым сочувствием осведомилась:

– Леночка, не знаешь, где Славу хоронить будут?

И, глядя на мое изумленное лицо, оживилась:

– Как? Разве ты не слышала? Его же нашли за нашим домом. За долги, говорят, убили.

Элька ревела несколько дней, а когда, примерно через месяц, вдруг увидела, как я прощаюсь у парадного с Игорьком, устроила скандал, требуя, чтобы я прогнала его, носила траур и до конца своих дней хранила верность папе. С Игорьком я работала вместе в заводоуправлении и даже в какой-то момент считала его потенциальным женихом, но кавалер мой заявил, что не создан для брака, и дальше банального служебного романчика отношения так и не продвинулись.

Но Элька, в конце концов смирившаяся с утратой отца, через какое-то время уже Игорька рассматривала как того единственного и неповторимого, с кем я обязательно должна связать свою жизнь. А как же иначе? Ведь мы же целовались у подъезда! Моя милая девочка полагала, что любовь может быть одна-единственная и на всю жизнь, и я была бы не матерью, а чудовищем, если бы решилась разрушить ее детское заблуждение. Поэтому я до сих пор и не рассказываю о Костике.