голоса и радостный лай Перла. Мы молча пошли с ней рядом, запахи лета сопровождали нас и радовали, и вроде бы ничего не предвещало того короткого разговора. Тропа круто сворачивала направо, за поворотом мы остановились. Молчание было каким-то тяжелым и странным, каким бывает воздух перед грозой. Как-то сами, на одном дыхании вырвались у меня слова:

— А ведь я люблю тебя, Мишель!

Ответа долго не было; всё вокруг мелькало, образы теряли чёткость линий и снова возвращались к прежнему виду. Исчезли запахи! Солнце в моих глазах то меркло, то вспыхивало вновь, а время вообще перестало существовать. Стало понятно, что печальный приговор для меня был уже давно готов, вот только ещё не озвучен — в самом деле, кто я такой, чтобы надеяться? И повернулся я чтобы уйти, и сделал уже первые шаги, когда услышал позади тихий голос:

— И я тебя тоже…

Место это и сейчас существует, хотя с тех пор прошло уже почти 30 лет. Многое изменилось с тех пор. Деревья в парке постарели, а некоторых из них — тех, что нас в тот день слышали — уже и на свете нет. И я стал другой, и Мишель невообразимо далеко. Порой мне случается проходить там, горько сожалея о быстром беге времени, проклиная и благословляя его, и чудится мне, что всё горит на этом месте невидимый костёр.

Жизнь, которую мы вели с тех пор, можно назвать и очень счастливой и совершенно несчастной. Счастливой, потому что мы виделись хоть и ненадолго, но часто. Говорили, заглядывая в прошлое, и о серьёзном, и о пустяках, но бывало, что подолгу молчали — и всё это в ту пору было прекрасно и значимо. Несчастной, потому что каждый раз мне приходилось возвращаться в свои тёмные и холодные лабиринты, оставляя Мишель засыпать вместе с Перлом на одной тёплой подстилке в их общем доме. Да, что-то там у святого Роха не заладилось. То одно он творил, то другое, как будто его руками водила непредсказуемая, неведомая, ещё более мощная сила. А может быть, он очень занят, ведь известно, что в его церкви на парижской улице Сент-Оноре по традиции отпевают усопших местных художников. Их в том городе, мне рассказывали, много…

Впрочем, кто их там, наверху, разберёт! Ну, а здесь, на земле из-за моих собачьих страстей руками моего Хозяина (иногда для краткости буду называть его "Он") создавались настоящие произведения искусства. Даже не знаю, как это так получалось, но мои тёплые чувства к Мишель каким-то волшебным образом ему передавались, и Он, что называется, творил… Я бы мог показать вам его картины, почитать его стихи — поверьте, порой это очень достойно, порой — трогательно, и, во всяком случае, честно. Жаль, что сам я не могу создать ничего похожего. Десять долгих лет продолжались наши с Мишель прогулки по парковым дорожкам, то заметаемым снегом, то зарастающих травой, и за эти годы стихов и картин у Хозяина скопилось немало. Он считает себя художником и поэтом (и правильно делает!), при том, что это я вожу его рукой, подбираю и цвет и слова, ищу и нахожу рифмы… Этакая бескрылая муза в собачьем обличье! Огорчает меня лишь то, что маленький мальчик, живущий у него в душе, стал встречаться мне там всё реже. Видно было, что он и болен и одинок. А если и случалась такая встреча, то мне становилось стыдно за себя, за свою возможность вырываться на свободу, в то время как он всё более слабел. Наш общий Хозяин совсем с ним разучился общаться, есть в этом и моя вина, я знаю. Мог ли этот Малыш вообще тогда с кем-нибудь говорить? Иногда можно было услышать в темноте его тихий, далёкий плач. А потом и он затих… Странно, что случилось как раз в то самое время, когда я почувствовал, что тоже стал терять силы; всё больше было печального во встречах с Мишель, и эти свиданья, такие прекрасные десятилетие назад, начинали понемногу тяготить. Возможно, маски, которые мы носили чтобы не быть узнанными, стали для нас слишком тяжелы, проживание сразу в нескольких обличьях противоречило нашей сути и отнимало много сил? Сломали меня окончательно её слова "Не здесь, и не сейчас!" — спокойные и уверенные, сказанные мне прямо в морду июньским вечером, когда неожиданно показалось возможным очень многое. А услышалось мне: "Нигде и никогда". И я, тот восторженный пёс, подвигавший своего Хозяина на безумства в творчестве, в эту минуту умер и исчез. Остался печальный сеттер, цвета мокрой сиены, который с той поры каждый вечер плёлся к себе домой, опустив морду долу, рассматривая жухлые опавшие листья и наступая лапами в холодные лужи. А тем временем, поиски Малыша ничего не дали. Лишь знакомая пара собак подошла ко мне в парке и выразила сочувствие, просто полежав рядом со мной в увядающей, холодной траве, уткнувшись благородными мордами в лапы, но и это для меня было очень много. Я слышал, люди в таких случаях говорят об опустошении, каких-то внутренних разрывах и сердечной боли, безразличии ко всему и множестве других человеческих чувствах, названия которых я не запомнил. Я тоже пережил всё это, скитаясь по своим тёмным закоулкам, подвывая и колотя мордой обо всё, что в душе Хозяина находил твёрдым. Мне подумалось однажды — а вдруг Малыш нашёл способ вырваться на свободу, ведь не зря же я стал замечать на улицах среди людей, похожую на него, едва заметную тень? А тогда мне очень нужно было, чтобы Мишель пришла ко мне, помогла и спасла. Она бы сумела. Хватило бы даже пары минут, но, как вы понимаете, никто и никогда не пришёл.

Через совсем небольшое время состоялся у нас с ней краткий разговор, который мне запомнился, и который оказался последним в нашей с ней истории. Был поздний вечер, в домах уже светились окна. Мы, две усталые собаки, брели куда-то, среди спешащих и не замечающих нас людей, когда я, уже так сильно изменившийся после исчезновения Малыша, вдруг остановился и, уже нисколько не жалея ни её, ни себя, прямо спросил:

— Где же ты была в тот день, когда я в тебе так нуждался?

— Ты же знаешь, по четвергам я хожу на собачью площадку, нельзя было пропускать занятия.

— Но ведь ты могла бы прибежать хоть на минуту меня утешить!