От своих воздухоплавательных лет Стелла сохранила манеры гранд-дамы – всегда идеально причесана и одета со вкусом, но не стоит этим обманываться, вообще-то, она из левых. В первый год ресторан отнимал много времени и сил, потом она придумала хороший ход с антильскими и американскими рецептами в ее авторском исполнении. Клиентура поголовно женская, особенно по вечерам, и довольно постоянная, а благодаря сарафанному радио зал часто полон. Лена всегда отказывалась ей помогать, сначала потому, что никогда в жизни ничего не готовила и у нее в голове не укладывалось, что однажды ей придется встать к плите, а потом она была слишком занята в «Студии».

В результате в ресторане пашу я.

Эта идея пришла в голову Стелле.

* * *

Когда я бросил коллеж, единственным, кто мне помогал, была Стелла. Она настаивала, чтобы я туда вернулся, воюя с Леной, которой было плевать: та считала, что я прав, выламываясь из системы, и должен разобраться сам, как сделала она, и вообще, школа жизни – лучшая, чтобы научиться выпутываться из любых ситуаций, а учеба и дипломы никому не нужны. Напротив, утверждала она, все обладатели дипломов – полные придурки, зашоренные и нудные, только самоучки представляют интерес. «Ищи, что у тебя внутри, кто ты на самом деле, разберись, какой жизнью ты хочешь жить, такая у тебя и будет». Я-то хотел играть на рояле, но она запретила. Причем категорически. Мать, которая всегда предоставляла мне полную свободу делать, что я ни пожелаю, которая вообще мной не занималась, ни разу не проверила выученный урок и не помогла cделать домашнее задание, за все мои ученические годы ни разу не появилась в школе (наверняка она даже не знала, в каком я классе), вдруг встала на дыбы. Когда я поступил в коллеж, учительница музыки обнаружила, что у меня абсолютный слух, и предложила готовиться к поступлению в консерваторию. Она хотела поговорить с матерью, но Лена так и не пожелала с ней встретиться.

– Скажи своей училке, что я ее в гробу видала! Чего она суется, идиотка несчастная?

Разумеется, послание я передавать не стал. Пришлось выворачиваться: мать слишком много работает, у нее очень напряженное расписание, что было истинной правдой, но учительница настаивала. В конце концов Стелла принесла себя в жертву. У нее не было никакого законного права вмешиваться, и она решила, что проще всего выдать себя за мою мать. Она выслушала преподавательницу и сказала, что подумает. Но Лена не собиралась уступать. У меня до сих пор в ушах звенит эхо их споров.

– Никогда мой сын не будет заниматься музыкой, никогда! – орала она.

Понять было невозможно, с чего она так взъелась, эту ее агрессивность – наверняка один из ее всегдашних заскоков; Стелла решила не ставить под удар свою семейную жизнь из-за истории, которая напрямую ее не касалась, и отступилась; я, покоя ради, последовал ее примеру. Больше мы об этом не говорили. А позже, когда я перешел на третий курс, мать Алекса получила в наследство от дяди, которого давно потеряла из виду, кабинетный рояль, и я все свое время стал проводить у них, перебирая клавиши, мать Алекса мне немного помогала, так я и выучился. На слух. Я запомнил, где какой звук, и с легкостью овладел клавиатурой. Как ни парадоксально, это напоминало арифметику и не представляло особой трудности. Хотя у меня никогда и не было математических талантов, я умел быстро считать в уме, легко умножая и деля двузначные цифры. Ну, сравнительно легко. Я не сдавался, и у меня получилось, хотя мимо сольфеджио я проскочил. Я слушал компакт-диски матери Алекса и открыл для себя музыку, которой не знал: попсу. Дома мать признавала только тяжелый металл: AC/DC[7], «Аэросмит» или «Crucified Barbara»[8], ее любимую группу. А здесь я раз за разом прокручивал Азнавура, Джо Дассена и Франсуазу Арди – музыку слащавую и бесхитростную, которую я обожал и воспроизводил без проблем. Родители Алекса уходили на работу рано, Алекс отправлялся в коллеж, и квартира оказывалась в моем распоряжении. Я мог играть весь день напролет, и никто мне не мешал. Я прогуливал занятия, перехватывал письма из коллежа и отправлял их прямиком в мусорное ведро, а когда Лена узнала, что я весь триместр и носа в коллеж не казал, она расхохоталась:

– И хорошо, парень. Ты прав. Они все козлы. Живи своей жизнью. А что ты делаешь целыми днями?

– Пытаюсь понять, чем хочу заниматься. Размышляю.

– Ты с этим поаккуратней, не стоит слишком парить мозги, чем больше ты размышляешь, тем вернее додумаешься до какой-нибудь хрени.

Стелла возводила глаза к небу, пыталась вмешаться и вернуть меня на путь истинный, но ничего не могла поделать против нас двоих. Я втихаря играл на рояле у родителей Алекса, говоря себе, что это не может длиться вечно и нужно пользоваться моментом. В коллеже мне предложили остаться на второй год, Стелла пристала ко мне, как клещ, чтобы я не упустил этот шанс. Я понимал, что слишком поздно начал и недостаточно работал, чтобы стать профессионалом; не так уж много пианистов требуется на этой земле, особенно если у них нет особых способностей и они не умеют играть вместе с другими музыкантами, но мне было плевать. Когда я решил уйти из коллежа, Стелла пошла на отчаянный шаг: она отправилась к родителям Алекса, чтобы попросить закрыть для меня двери их дома и убедить продолжить учебу; они словно с луны свалились, узнав, что я практически все время проводил у них. Я и сейчас помню их разговор на кухне. Стелла объясняла им, что они должны сделать, а я не желал участвовать в этой экзекуции, ушел в гостиную и стал играть. Для себя. Помню, я наигрывал «Yesterday», когда увидел, как зашла Стелла. Она впервые услышала, как я играю. Прислонилась к роялю и прикрыла глаза. Я отлично видел, что она внимательно слушает и ей нравится, поэтому пустился в вариации, фиоритуры и повторы. Длилось это довольно долго, минут десять – самая длинная известная интерпретация этого отрывка.

Наконец я остановился.

– Где ты научился?

– Да так, сам.

– И много вещей ты знаешь?

– Я не считал. Несколько десятков. Сейчас работаю над Синатрой. Знаешь такого?

Она ушла, не ответив.

В сентябре, когда стало окончательно ясно, что я ухожу из коллежа и не пойду в лицей, Стелла предложила мне играть в ее ресторане. Я был уверен, что у меня ничего не получится, это будет ужасно, посетители станут жаловаться, но она сумела найти слова, которые меня убедили:

– Будешь играть что хочешь. Классику, эстраду или джаз. Поддерживать этакую британскую атмосферу. Никто по-настоящему не слушает. Если будешь плох, никто на самом деле не врубится, если хорош, то, по правде говоря, тоже. Погоди, я должна все-таки спросить у твоей матери.