Оэлун лежала на широком ложе, застланном вышитыми китайскими шелками и мягкими пушистыми мехами. Рядом сидели на корточках женщины, покачивались из стороны в сторону, прикрыв глаза, бормотали молитвы, призывая на помощь духов. Женщины спрятали руки в широких длинных рукавах ситцевых халатов, спадавших широкими складками на бедра.

Когда в юрту вошел Кюрелен, женщины враждебно уставились на него, не встали перед ним в приветствии, хотя тот был сыном вождя и братом ханской жены. Оэлун приподняла голову, но ничего не сказала брату.

Женщина сильно страдала. В свете мятущегося огня жаровни можно было различить ее бледное измученное лицо, обрамленное длинными блестящими черными волосами. Оэлун сильно осунулась, а ее серые глаза припухли и выражали страдание и боль, губы посерели. Полная грудь выделялась под тонким чисто-белым шелком с вышитыми китайскими фигурками алого, зеленого и желтого цветов. Живот у Оэлун был огромный, и она крепко обхватила его руками. Длинные красивые ноги с округлыми коленями были от боли подтянуты к животу. Холодно и гордо она взглянула на брата. Они не разговаривали со дня, когда он ее предал. Временами Кюрелен видел ее издалека, пару раз она прошла мимо брата, но сделала вид, что не видит его.

Сейчас Кюрелен стоял рядом с постелью, улыбаясь, и его раскосые глаза сверкали. В глазах Оэлун показались слезы, она разозлилась и отвернулась от брата.

— Оэлун, ты посылала за мной? — тихо спросил брат, продолжая улыбаться.

Она не повернула голову, по щекам текли горькие слезы. Кюрелен в задумчивости прикусил губы (такая была у него привычка — прикусывать губы в трудные минуты жизни), взглянул на враждебно настроенных женщин, окружавших ложе роженицы, а они с презрением отвернулись от него. По лбу Оэлун катились горячие капли пота, чтобы не кричать, она прикусила нижнюю губу.

— Ты посылала за шаманом? — спросил Кюрелен насмешливо.

Она повернула к брату лицо, глаза ее были темны от гнева.

— Ты смеешься надо мной, даже когда я так страдаю! — воскликнула Оэлун.

Женщины негодующе зашептались и, немного приподнявшись, отодвинулись от Кюрелена. В волнении одна из них прошептала, не глядя на Кюрелена:

— Она не желает видеть шамана, хотя он еще с утра появился рядом с юртой.

— Ага, — протянул Кюрелен, о чем-то размышляя.

Оэлун заплакала, не могла удержаться. Ей стало стыдно своих слез. Она опять отвернулась от брата, теперь свет жаровни не слепил усталые глаза.

Кюрелен взял в руки край шелкового платья и нежно коснулся щек и глаз сестры, и она его не оттолкнула, а начала рыдать во весь голос, как будто это прикосновение смело все преграды.

— Уходи, — рыдая, пробормотала женщина.

Кюрелен понимал, что она на самом деле не желала этого. Он обратился к женщинам:

— Вы слышали, что сказала ваша госпожа?

Женщины поднялись. Они не знали, что делать, смотрели на Оэлун, а та продолжала рыдать и даже не взглянула на них. Женщины, что-то бормоча, покинули юрту, закрыв за собой полог. Брат и сестра остались вдвоем.

В китайской жаровне потрескивал уголь, и красные отсветы пламени тенями метались по стенам. Яростный ветер выгибал разукрашенные стены юрты, а яркие фигурки, казалось, плясали на стенах, и на их лицах застыли насмешливые, развратные улыбки. Женщина на ложе извивалась от боли. Под ударами ветра на стенах покачивались и звенели турецкие кривые мечи.

Кюрелен уселся на сундук и стал ждать. Наконец сестра вытерла ладонью глаза и повернула лицо к нему. Взгляд ее был спокойным и гордым и в то же время более мягким и испуганным.

— Почему ты не ушел? — спросила Оэлун калеку.

— Ты знаешь, Оэлун, что я тебя никогда не покину, — тихо сказал Кюрелен.

Она снова разволновалась, приподнялась на локте. На красивых руках звякнули широкие китайские браслеты из серебра и бирюзы. Грудь Оэлун вздымалась, а глаза метали молнии.

— Ты меня предал, оставил наедине с моим врагом! — воскликнула Оэлун.

На ее шее сверкнули крупные плоские алые камни на массивном серебряном китайском ожерелье. Камни, приподнимаясь на груди от порывистого дыхания Оэлун, переливались зловещим огнем, шелковое платье сбилось, и Кюрелен, заметив обнаженную грудь и ноги, вновь подумал о том, как красива его сестра.

— Оэлун, — сказал он ей нежно, — я всегда считал тебя умной, думал, что твой разум выше женской глупости. Мне казалось, ты считаешь, как и я, что не всегда следует продолжать борьбу, а иногда лучше покориться обстоятельствам и использовать подходящий момент. Именно эти качества отличают человека от зверя. Чего ты желаешь от жизни? Мужа? Он был, но покинул и предал тебя, а другой тебя похитил. Разве все мужчины в темноте не одинаковы? Разве не лучше, что у тебя есть сильный охотник, который желает чего-то добиться в жизни? — Калека нежно погладил тонкий шелк ее платья. — Раньше ты носила только грубую шерсть и наряды из простых тканей. Теперь ты одета в шелка. У тебя есть сильный муж. У тебя красивые меха, сундуки с добром, серебро и достаточно еды. Тебя страстно желает крепкий мужчина, и он хорошо с тобой обращается. Ему принадлежат тридцать тысяч юрт, и с каждым днем у него становится все больше воинов. Он может защитить тебя. Тебя у него никто не сможет отнять. Чего еще желать?

Сестра ничего не ответила, продолжая метать гневные взгляды. Она была возмущена сказанным, но ничего не могла возразить.

Кюрелен улыбнулся и вздохнул. Увидев на резном табурете из тикового дерева серебряную чашу, полную сладостей и фиников, он стал жадно поедать их, громко обсасывая липкие косточки, выплевывая их на ковер и смачно облизывая от удовольствия губы. Сестра не сводила с него глаз, ей стало не по себе.

— Не дури, Оэлун, — сказал Кюрелен, вытерев сладкие губы грязным рукавом.

— Ты — трус, Кюрелен! — бросила ему в лицо Оэлун.

От неожиданности он перестал улыбаться, не зная, следует ему возмущаться или удивляться словами сестры.

— Почему? Потому что я — калека и живу один? Потому что не стал драться с твоим мужем? Потому что я не пожелал погибнуть от копья или кинжала? Или делать другую глупость? — наконец спросил он.

— Кюрелен, тебе не известно слово «честь»? — произнесла она, с презрением глядя на него.

— Честь? — Он расхохотался и начал покачиваться, сидя на сундуке.

Кюрелен корчился от смеха. Оэлун не могла понять причины его смеха и от злости раскраснелась. Чем больше он смеялся, тем больше она злилась.

Наконец он немного успокоился, потряс головой и вытер выступившие от смеха слезы.

— Мне, Кюрелену, дорога жизнь. Если бы я умер, ты все равно оставалась бы у Есугея. Правда, тогда ты могла бы гордиться моей «честной и благородной» смертью, и, возможно, мысль об этом тешила бы твое самолюбие. Я ошибся в тебе, Оэлун! Ты — просто дура!

Калека поднялся с сундука, поправил шерстяной длиннополый халат и спрятал руки в широких рукавах. Высокий мужчина с уродливой фигурой стоял у ложа роженицы. На темном лице мелькнула улыбка, сверкнули белые зубы, в глазах плясали насмешливые огоньки. Склонив голову, он двинулся к выходу.