Разрешением бывать у Елизаветы Петровны Дивов воспользовался уже на следующий день. Сообразуясь с целью визита и собственным настроением, а также красками ранней архангельской осени, Федор облачился в узкие казимировые панталоны желтого цвета, пикейный жилет и короткий цвета ночи редингот, застегивающийся до самого верха, благо было разрешено иметь с собой статскую одежду. Шею он повязал английским шелковым платком, а на голову надел эластическую шляпу с низкой тульей и узкими полями. В таком платье «а-ля Вертер», мятежного и в то же время романтического страдальца, Федор и решил предстать перед широко раскрытыми очами Елизаветы Петровны. Конечно, шляпу и палевые лайковые перчатки он оставил в передней, но ведь одеяние, в коем вы находитесь, воздействует определенным образом не только на окружающих людей, но и на вас самих, а посему образ одновременно непреклонного борца и несчастной жертвы передался и внутреннему состоянию самого Дивова. Вышагивал он гордо, говорил мало и с достоинством, смотрел с затаенной печалью и то и дело грустно вздыхал. Сам Мочалов, верно, позавидовал бы столь высокому дарованию притворства, что в лицедейской среде зовется актерским талантом.

Единственно, что не вписывалось в составленную Федором диспозицию сегодняшнего визита, было присутствие в гостиной баталионного адъютанта поручика Леонида Викентьевича Браузе, чувствовавшего себя здесь вполне вольготно и претендующего, верно, на титул друга дома. А сие значило одно: в борьбе за претендентство на особое расположение молодой хозяйки дома, поручик является ему, Федору, самым опасным соперником из всех воздыхателей Елизаветы Петровны. Успокаивало одно: насколько Дивов успел заметить, Лизанька хоть и была расположена к Браузе, отличая его среди других своих угодников, но расположение это было не более чем дружеским, без всякого намека на присутствие более сильных чувств. Когда же в гостиную вошел Федор, Лиза искренне обрадовалась так, как радуются гостю, которого поджидают давно и с нетерпением. Холодно поздоровавшись с прибывшим гостем, адъютант принялся рассказывать Елизавете о чем-то из своей службы, но она слушала вполуха, из-под ресниц поглядывая на молчаливого Дивова и словно прислушиваясь к тому, что происходило внутри нее. Так бывает, когда вами овладевает инфлюэнца, и вы отмечаете про себя, что у вас першит в горле, заложен нос и вот-вот повысится температура.

— А вы в самом деле просидели целый год в Петропавловской крепости? — вдруг спросила она Дивова, прервав поручика на полуслове.

— Да, сударыня, — поднял взор Федор. — Только не год, а семь месяцев, пока велось следствие.

— Вам было страшно? — участливо спросила Лиза, не замечая досады на лице Браузе.

— Пожалуй, нет, — после короткого молчания, призванного подчеркнуть искренность слов, ответил Дивов. — Угнетала лишь неопределенность моего положения, но и она прошла, когда мне была зачитана конфирмация государя императора.

— И вы ни о чем не сожалеете? — в странном волнении потрогала она перламутровую пуговицу своей полупрозрачной шемизетки, должной прикрывать декольте, но вместо этого лишь провоцирующей желание чаще смотреть на то, что под ней сокрыто.

— Нет, — твердо ответил Федор, раздув крылья носа и показывая, что с трудом сдерживает волнение. — И если бы мне представилась возможность вернуться на год назад, я бы ничего не стал менять и сделал то же самое.

— А вы опасный субъект, — отозвался из кресел замолкший было Леонид Викентьевич. — Большинство ваших товарищей раскаялось в содеянном, а вы, я вижу, ничуть.

— Что ж, барон, теперь у вас есть возможность рассказать об этом его превосходительству баталионному командиру, — холодно произнес Дивов, не удостоив Браузе даже короткого взгляда. — К тому же у вас, — Федор учтиво повернулся в сторону Лизы, — имеется свидетель…

— Господин Дивов, — резко поднялся с кресел адъютант, — хочу заметить вам, что я никогда не состоял в наушниках ни у его превосходительства, ни у кого бы то ни было, и впредь прошу вас…

— Господа, господа, не надо ссориться, — улыбнулась обоим мужчинам Елизавета Петровна и, дабы изменить ставшую напряженной атмосферу визита, предложила:

— Федор Васильевич, вы нам сыграете?

— Знаете, я сегодня что-то…

— Не отказывайте мне. — Лизавета положила руку, затянутую в перчатку, на рукав Федора. — Вы же обещали, помните?

— Только ради вас, — тихо промолвил Дивов и улыбнулся.

У него для сего случая был уже выбран романс Глинки на стихи кумира нынешней молодежи поэта Боратынского, великолепно вписывающийся в стратегический план любовной атаки на бастионы Елизаветы, и, не будь рядом поручика, он непременно исполнил бы его. Теперь же Федор был вынужден вспоминать что-нибудь попроще и менее значительное, однако на память ничего не приходило, кроме миленькой, но пустой вещицы Берса, написанной на слова Кобозева. Галантно наклонив в знак согласия голову и сняв ладонь Лизы со своей руки, не преминув, однако, легонько пожать ее, Дивов прошел к фортепьяно и взял первые аккорды. А затем запел, задумчиво глядя впереди себя:

Сыграв последний аккорд романса, Федор убрал руки с клавиш и посмотрел на Лизу. Заметив, что его игра и пение увлекло ее, он спросил, придав голосу как можно более бархатистой нежности:

— Хотите еще?

— О да, — ответила Елизавета и чуть задумчиво улыбнулась.

Улыбка ее была мягкой и излучала доброту, так что Дивову вдруг показалось, будто его ласково, как в детстве, погладили по голове.

— Пожалуйста, — добавила она.

Федор ответил улыбкой и взял новые аккорды…

— Мне, пожалуй, пора, — поднялся с кресел поручик, ожидая, верно, что Елизавета Петровна примется тот час его удерживать, говорить, что «еще слишком рано» и просить остаться, но ничего подобного не произошло. Молодая барышня лишь вежливо кивнула в ответ, чуть повернув голову в его сторону, но продолжала смотреть на Дивова, чуть приоткрыв маленький прелестный ротик. Бросив испепеляющий взгляд на закончившего куплет соперника, Браузе едко и с плохо скрываемой обидой заметил: