Пастух, взяв ружье, обошел затихшую отару, похожую в темноте на мощеную площадь великанов, – и улегся в шалаше. Он включил транзистор и зашелестел коротковолновым приемом. Пес вдруг понял, что скоро вымотается этой беготней, и, вернувшись с пол-оборота, стал искать подходящее место для засады. Понюхав слабое движение ночного воздуха, Дервиш-бей-хан не сразу выбрал валун, чтобы он оказался с наветренной стороны от плато и был удобен для атаки. Походив около, пес сложно взлез на камень, покружил на нем, будто хотел оправиться, – и всмотрелся в головоломный овраг, раскрывавшийся под ним сбоку. Там шла тропа, обходящая крутизну чуть ниже, как бы по карнизу. Этой тропой редко кто пользовался, так как вела она в сложное место – к водомоине, переходящей в двухступенчатый отвесный колодец, грохотавший весной талыми водами, выпуская на разных уровнях крылья двух покачивающихся от ветра радуг. Пастухи этот колодец преодолевали только при срочной необходимости срезать километр расхожей тропы. Приходилось перед ним разуваться, скидывать вниз обувь и, враспор упираясь ладонями и ступнями в выглаженный языками весны каменный желоб, в одном месте распинаясь почти на шпагат, сползать по чуть-чуть через оба колена. По этой причине овраг рассматривался волкодавом как непроходимый и был вычеркнут из карты напряжений инстинкта.

Благодаря полудикости Дервиш-бей-хан был добросовестней пастуха, надеявшегося на капканы и не слишком обеспокоенного тем, что совхозное стадо потеряет в эту ночь одну-две головы. Инстинкт таких собак всегда дает высшую пробу. Однако пес ничего не мог поделать со своей сытостью полуприрученного зверя, одолевавшей его сонливостью: благополучие ополовинивает воина. Лучшие солдаты – сироты и монахи. Это доказали крестоносцы и запорожские казаки.

Дервиш-бей-хан постепенно опускался на упругую грань дремы и вокруг черного поля чутья, огромно покрывавшего мысленный вид стада, жавшегося от уступов, оврагов, лощин, видел бегущие белые вспышки холодного клыкастого огня, занимающиеся и тут же гаснущие то тут, то там по краю. Он наскакивал во сне на эти молочные языки смерти и кусал их – и его пасть вспыхивала белым острым светом. Он мотал головой, тер лапой, пытаясь сбить, сорвать, но пламя полыхало не больно, гасло само, он удивлялся – и вновь ярость кидала его на следующий проблеск, вдруг разраставшийся неподалеку, словно играя. Он упивался, лакал, хлебал это белое пламя, словно бы погибая от жажды.

Этот холодный смертельный огонь и был запахом волка.

Однако дело не в хищности зверя. Дело в запахе. Любая собака, чуя волка, встречается со смертью в чистом виде. Смерть запахом метит волка, а не волк олицетворяет смерть.

Это редкостное чувство – совсем необычное для человека: встреча лицом к лицу со смертью в беспримесном виде, да еще и в виде запаха. Подобное обстоятельство содержится вот в каком непростом явлении существования. Есть женщины, пахнущие жизнью. Они превосходные жены, их материнство – одно из наивысших земных наслаждений, предоставляемых Богом. Ради них мы живем. А есть женщины, пахнущие смертью. Ради них, подчиненные безусловностью высшего рефлекса, мы убиваем себя. Запах такой женщины как раз и есть тот белый огонь, передающийся при поцелуе; и пагубная ярость, с которой мы после охотимся, набрасываемся на это холодное пламя смерти, и есть тот дикий трепет, с которым мы эту женщину любим, в нем ради нее умираем. Да, это случается. Страсть, с которой мы убиваем себя при отлучении от запаха смерти, есть отчаянная попытка вернуть миг наслаждения, с каким раньше нам удавалось умирать. Позже я очень хорошо убедился в последнем на собственной шкуре. И хотя это отдельная история, и только о финале ее я в силах рассказать, но начало ее – здесь, в этих горах, откуда спустился вертолет с телом Вовки на носилках и белоснежным волкодавом.

Да, не каждая собака, скованная инстинктом, способна преодолеть этот ужас перед смертью.

Однако для собаки такое преодоление – шаг к очеловечиванию. Волкодав – это не порода, а мета избранности. Далеко не всякая овчарка рождается волкодавом. «Властители волков» в горах всегда наперечет. И конечно, они – драгоценность среди совхозного добра. Дело тут не в размерах и силе, а в избранности. Подобной той, какой отмечается среди толпы пророк.

Дервиш-бей-хан и на этот раз вожделел разорвать смерть в клочья. Прошло время, и вдруг белые языки один за другим погасли, потекли первые мгновения глухоты. Пес напрягся каждой мышцей, однако ради наивысшей чуткости сделал усилие – и не проснулся. Провалившись, он услышал, как где-то высоко наверху в его сон, в котором ему снились та же ночь и те же горы, но подсвеченные скрытой, бегущей за внутренним взором луной, – кто-то вошел – и, сорвав с тропы струйку осыпи, стал осторожно подвигаться к отаре.

Луна взметнулась вверх, дала свечу – и беззвучно взорвалась шатром ровного света, тут же затопившего изнутри молоком весь дальний и ближний ландшафт: седловину перевала, речку, ворочающуюся далеко между отвесных скал провала, конус шалаша, прядку дыма над кострищем, овечьи морды, тянущие сон отвисшими губами…

Тогда пес вскочил, не залаял, кинулся растекшейся махом белой глыбой – и прыгнул, снес Вовку с тропы в овраг, поднялся, снова прыгнул, и еще – и встал над скатившимся, уже мертвым человеком с вырванным горлом.

Пастух, не разобрав со сна, выскочил, пальнул – и выстрел клинком из ствола рубанул над оврагом воздух, высек контуры камней, шалаша, овец, рассыпавшихся, как яйца из лукошка: упадая, они мотали курдюками и приседали на задние ноги, чтобы отскочить далеко вбок по склону оврага, внизу которого на дне темнел человек с раскинутыми руками, прогнувшийся спиной на рюкзаке. Ослепительно белый Дервиш-бей-хан, вытянувшись вверх над ним, завыл так, что кровь, пронизанная воем, отвердела в висках пастуха, и стая волков, уже подавшихся вверх с плато к югу, остановилась – вожак, понюхав ночь, затрусил было обратно, но что-то вдруг понял – и вернул стаю на прежний курс, припустив еще бодрее, чем раньше.

Пастух пришел на заставу, сообщил о нарушителе. Начзаставы отправил с ним патруль и связался с Хорогом. Вертолет с работниками угрозыска прилетел – еще утром. Установив личность Вовки, опергруппа связалась с Лабораторией. После осмотра места происшествия и освидетельствования судмедэксперта, давшего предварительное заключение (рана горла, перелом шейных позвонков и травма черепа, несовместимая с жизнью), Вовку доставили в кишлак вместе с пастухом и собакой.

Мне холодно. Сиреневые вымпела восточных склонов сокрушительно реют над безмолвием.

Мне холодно. Одолеваемый зубной чечеткой, иду к носилкам.

Я уже видел Вовкино лицо – когда подписывал у следователя опознание, – но и сейчас оно поразило меня своей сосредоточенностью.

Тогда меня спас Чашма. Он успел выстрелить. Тень от заходящего солнца, распластавшись скачком во весь разлет лопастей вертолета, вскинулась на меня с громовым лаем. Не соображая, я продолжал стягивать с Вовки одеяло.

Над ухом раздался щелчок – и вокруг моей головы сорвался весь воздух. В совершенной глухоте я видел, как белый волкодав, от которого вниз по склону с каждым его наскоком отлетала циклопическая тень почему-то крылатой женской фигуры, раз за разом был отбиваем танцующим Чашмой.