В тюрьме я неплохо провел время. Российское консульство в Тебризе должно было прислать за мной представителя. Дипломаты не спешили. Да и тюремному начальству я не был обузой.

Тюрьма размещалась в древней невысокой башне, стоявшей неподалеку от моря. Камеры выходили на широкий колодец, образованный винтовой каменной лестницей. Они не запирались. Из-за жары я часто держал свою дверь нараспашку.

Кроме меня в тюрьме постоянно находился еще один сиделец – старик-бухгалтер, много лет назад спустивший месячную зарплату всей сельхозартели на лотерейные билеты. К нему приходила дочь. Лицо ее было закрыто до глаз. Они о чем-то долго беседовали. Часто женщина начинала говорить взахлеб, а старик в ответ только заходился сухим кашлем. Случалось, женщина переходила на крик. Она не могла остановиться. На ее стенания выходил на лестницу надзиратель. Он молча брал ее за локоть и со скорбным выражением терпеливо провожал к выходу.

Иногда на несколько часов, редко на ночь, инспектор рыбнадзора приводил в тюрьму рыбаков. И тогда вся башня наполнялась табачным дымом.

Кормили в тюрьме необыкновенно вкусно. Готовила нам жена надзирателя, Гузель. Я обожал ее фаршированные орехами баклажаны. Благоухая, Гузель обносила нас обедом, держа у бедра эмалированный таз, выложенный горками вкусностей. Толстый, сонный, седой, с планкой густых усов, Мохсен любил после обеда пить со мной чай. Бряцая связкой ключей на поясе, он поднимал ко мне пузатый чайник, расписанный мальвами. На его надтреснутой, выщербленной крышке болтался обрывок мятой оловянной цепочки. Рядом на ступень ставились два грушевидных стаканчика и пиала с горкой колотого сахара.

Мохсен сносно знал английский. Он учил его по пластинкам еще при шахе и просил никому об этом не говорить. Разговаривали вполголоса. Мохсен расспрашивал о России. Он считал, что в России снова воцарилась монархия. Только царь теперь пьяный и злой.

Мохсену нравились звуки русских слов. Он мог взять из разговора понравившееся слово и несколько минут отрешенно его повторять, на все лады тщательно отделывая языком и густыми губами непривычные звукосочетания:

– Моз-кба, Морц-ква, Моз-сква, Мац-ква, Маз-гва…

Ясное дело, нет худа без добра. Первые дни после ареста я хорошо отоспался. Помню, сразу понял, что сон здесь, в башне, какой-то необычный, сладостный. Я редко засыпал с удовольствием, скорее сон для меня был необходимостью, а тут надо же: ложился спать – будто птицей вспархивал с ветки. Это при том, что далеко не все те сны были безобидны, случались и такие, что озадачивали, не имея разгадки.

Среди прочего приснилось мне там вот что. Будто бы одно время в Москве у меня имелось странное хобби. Я изучал бездомных собак. Происходило это в голодное время, воцарившееся тогда в стране. Помойки были пусты, собаки сбивались в стаи, уничтожали кошек, нападали на стариков, съедали самых слабых среди своих.

В стаях повсеместно попадались опустившиеся породистые псы, как и среди бомжей – благополучные еще совсем недавно горожане. В зимнее время в нашем районе доходило до семидесяти нападений на людей в месяц. Царила безработица, я долго не мог найти работу, и вот мне предложили… Предложили в каком-то посольстве, в посольстве страны, куда я хотел с голодухи эмигрировать, но куда меня не пустили, однако сделав предложение о найме. Страна эта была мировым лидером по заботе об окружающей среде, по мониторингу издевательств над домашними животными и т. д. Сначала я отказался, но никаких других шансов устроиться на работу не возникло, и пришлось передумать. Да, голодное было время, питался я раз в два дня – в основном сублимированным картофельным пюре. Мой друг разжился где-то мешком этого продукта: в качестве продовольственной помощи в нашу страну прибывали просроченные продукты из натовских стратегических запасов. Центральное разведывательное управление США повсюду организовывало центры сбора информации под видом офисов, контролирующих распределение продпомощи. Мой друг работал в одном из таких центров. Потом его застрелил сам Освальд, убийца президента Кеннеди, но мой друг выжил, и мы с ним снова встретились за дымящейся миской этого пластмассового пюре.

И вот я – за гроши, по сути, это был неоплачиваемый испытательный период – внедрен в среду какой-то подмосковной собачьей стаи… Дело было в Малаховке, стая облюбовала заброшенную дачу, жители поселка обходили ее далеко стороной. Отстрелить псов не получалось – они мгновенно прятались от пуль в обширный подвал, куда уже пускали хлор, но в подвале было много лазеек, и газ утекал. На отравленное мясо псы не реагировали, проглатывали без последствий, еще и дрались за него смертным боем.

В стае насчитывалось около тридцати псов и только три сучки, которых кобели беспрестанно насиловали с отвратительной остервенелостью. Случалось, в потасовках за очередность они загрызали кого-нибудь до смерти, и на сучку взбирался тот, кто мог превозмочь в себе голод. Сучка мучилась, но поглядывала – перепадет ли ей из останков бедолаги.

Породистые псы: два боксера, ротвейлер, ризеншнауцер, три колли, которых бросили, не в силах прокормить, их хозяева, – составляли низшую касту стаи. Здоровый ротвейлер, похудевший до неопознаваемости, пресмыкался перед сизым кривоногим бобиком. Состав стаи все время менялся – кто-то приходил новенький, кого-то съедали, кто-то начинал хаотическое движение по иерархической лестнице. На моих глазах сучку сенбернара, едва волочащую ноги, облезлую, всю в обвислой коже, покрытой лишаями, – изнасиловали до смерти, она так и сдохла, уже не в силах повернуться, укусить, она свалилась, а на нее еще взобрался один подлец и торкал ей в круп алой ужимкой. Я тут же кончил его, швырнул оземь, разбил ему мозги – мгновенно его сожрали, а меня стошнило, ох как меня стошнило.

Почему-то стая приняла меня – сначала огрызалась, но потом вожак, крутолобый широкогрудый ублюдок, понюхался, рыкнул, и я рыкнул, он куснул меня – и всё, мы разошлись.

Но вот скоро что-то происходит, надвигается смутная опасность, и вся стая снимается с места, начинает продвижение в центр Москвы. Путь стаи тернист, она подвергается нападениям других собачьих банд, на территорию которых мы попадаем. После боя некоторые собаки чужих стай примыкают к нам. Тем временем я мучаюсь проблемой передачи наблюдательной информации – в Центр Натурализации, который находится на задворках посольства и в который я наконец сумел дозвониться и продиктовать секретарше депешу. И мы приходим на Пресню, спускаемся к набережной и облюбовываем закрытое пространство заброшенных ремонтных мастерских под Калининским мостом. Огромные подвалы автобазы, где когда-то обслуживались правительственные ЗИСы, выходят к высотному зданию мэрии. Днем вся стая спит и только в сумерках отправляется на охоту. Мы опустошаем помойки в парке за Белым домом и во дворах Трехгорки. Нас не трогают, потому что принимают за сторожевых псов, гужующих на хозяйстве ремонтных мастерских. Прохожие, на которых мы нападаем в темноте, спасаются тем, что выбегают на проезжую часть. Одну девушку несмертельно сбил грузовик, и пока ехала «неотложка», вся стая бесновалась от запаха крови, а я отгонял псов.

После этого случая мне начинает казаться, что вот-вот меня раскусят – и псы тогда разорвут меня. Вот почему я не принимаю никаких мер, когда они загрызают бомжа, забредшего во время дождя под мост. Шум ливня и рев моторов заглушили лай и вопли, милицейский патруль, проезжая мимо, ничего не заметил.