и регионов: империй, национальных государств, колоний и зависимых стран. Мы попытались ответить на один из фундаментальных вопросов всемирной истории: почему Великобритания в XIX в. получила такую власть над миром и стала определять стандарты и тенденции развития Старого и Нового Света? Британский мир представлен в трех измерениях: метрополия — доминионы — колонии (см.: «Pax Britannica: Великобритания», «Pax Britannica: Доминионы», «Pax Britannica: Индия»).

Другим значимым субъектом мировой истории XIX столетия была Россия, для которой этот век стал временем надежд и разочарований. Следы этой эпохи в судьбах Российской империи грандиозны, многогранны и противоречивы. Россия была на редкость разноликой, познала и триумфы, и унижения. История «русского XIX века» — сложный и динамичный процесс, в котором высокие культурные достижения соседствовали с отсталостью, самобытность национального гения — с рутиной и архаикой. Эта противоречивость обусловлена расположением России на пересечении двух культурных миров: Запада и Востока (см.: «Русский XIX век»).

Тем не менее при всех трудностях и потрясениях общая тенденция развития России на протяжении века неизменно оставалась восходящей: от самодержавного произвола к началам законности, свободы и демократии. При этом России удалось ответить на многие вызовы модернизации, провести комплекс реформ и стать одной из ведущих держав мира.

Особое место в томе занимает история межгосударственных и международных отношений. Предпринятая после окончания Наполеоновских войн попытка создания континентальной системы безопасности (Священный союз) привнесла равновесие и баланс сил ведущих государств Европы. Священный союз был попыткой европейских монархов построить такой мировой порядок, который исключал саму возможность возникновения масштабных войн. На многие годы на континенте воцарился мир и конфликты между странами стали решаться путем соглашений и переговоров. Ключевую роль в оформлении и поддержании этой системы безопасности и равновесия играла Россия (подробнее см.: «Наполеоновские войны и Венская система международных отношений», «Международный порядок, войны и дипломатические отношения середины XIX века»). В конце XIX в., с утверждением принципов «реальной политики» и ростом милитаризма, военная сила вновь становится главным фактором мировой политики.

Историк анализирует источники для понимания ментальности периода, общества, культуры, человека. История — это, по определению, повествование об ушедших, или, как сказал М. Хайдеггер, «об однажды живших». История — это не только драматический конфликт идей, социальных движений, но и поиск смысла. Просто «объективное» (квантитативное или фактологическое) описание того, что случилось в определенные времена, эпохи, не работает. При обращении к историческому анализу событий и процессов XIX в. важно найти баланс между явлениями и тенденциями, между детерминизмом «исторических закономерностей» и прерывистостью, между случайностью и контингентностью истории.

Историк не столько представляет аргумент, факт, сколько предлагает презентацию морального или этического значения событий и явлений. Историописание — это вид дискурса о прошлом или об отношениях между прошлым и настоящим. Главное — не рассуждать юридическими категориями. Правовой подход, четко разделяющий хорошее и плохое, жертв и палачей, приводит к уменьшению интерпретационных смыслов истории. В изучении прошлого, в попытках социализировать историческую память не должно быть места «ошибкам памяти», способным перестроить прошлое, чтобы удовлетворить нужды настоящего.

В историописании XIX в. исключительную роль сыграл пафос «канонизации» нации и национального государства. Нация была возведена на пьедестал, национальные нарративы задавали рамки исторического повествования и в XIX, и в XX вв. Идея нации, ее культурная и территориальная составляющие стали предметом анализа в культовых работах Б. Андерсона, Э. Геллнера, М. Гроха и Э. Хобсбаума. Несмотря на аргументированную критику категории нации-государства социальными историками, нация возвращается как perpetuum mobile, как заранее заданный пункт назначения истории. Но этого недостаточно для изображения всей сложности процессов.

Исторические рефлексии о XIX в. как эпохе «первой современности», окрашенные в национальные тона, часто не учитывают более общие имперские, региональные и межнациональные идентичности, рассматривая их лишь как тягостный контекст, в котором «просыпалась», зрела, боролась за независимость та или иная нация. Такой подход связывает модерную государственность XIX в. только с нациями-государствами. Не учитываются глубинные взаимосвязи национального и имперского проектов, противопоставляются нация-государство и империя как две совершенно разные, несовместимые формы политической организации (подробнее см. «Империя и нация в “долгом XIX веке”»).

XIX в. был веком империй и национализма, а не только веком наций-государств. Поэтому при определении XIX в. современной исторической наукой должны приниматься в расчет не только национальные векторы, но и многообразие имперских практик.

Начиная с классического труда Э. Гиббона «Закат и падение Римской империи», история империй писалась ретроспективно как история неуклонного шествия к распаду. На взгляд историков нового и особенно новейшего времени, империя представлялась нелегитимным, следовательно, нежизнеспособным социальным и политическим явлением; доминировал сценарий упадка и распада, телеология неизбежного падения и краха империй.

Для того чтобы концепция XIX в. «работала», в имперской и национальной историографиях использовались различные параметры: территориальности и языкового единства, имперского права и вероисповедания, лояльности по отношению к империи и соучастия в идее нации. XIX век был ключевым в оценке исторической роли и достижений империй или — назовем их так — «составных государств» (А. Каппелер). Если для одних историков, приверженцев национальных нарративов, XIX столетие было решающей эпохой на пути предначертанного заката империи и различных национальных возрождений, то другие, сторонники имперского подхода, видели в той же эпохе прогрессивную правовую интеграцию, охраняемые конституцией личные права и невиданный культурный расцвет. Эти «другие» работают как будто в других «имперских» временных слоях, если использовать здесь терминологию Р. Козеллека. Подводить итоги конкуренции двух интерпретаций истории XIX в. вряд ли продуктивно. Новые научные данные об эпохе показывают, как минимум, столько же слоев непрерывности в развитии империй, сколько было траекторий неизбежного упадка. Эти новые находки требуют иной, комплексной теории, для того чтобы придать смысл XIX в., воспринимаемому отныне не в качестве прелюдии к распаду империй. Здесь уместнее было бы соотносить различные линии развития, нежели выделять одну из них (политическую, экономическую, культурную) или делать общие выводы, основываясь на анализе только своего исследовательского поля. В таком разрезе глобальный взгляд, глобальный подход к истории «долгого XIX века» видится наиболее продуктивным.

Поскольку концепция тома базируется на категориях глобальной истории, надлежит уточнить некоторые теоретические посылы. Современные исследователи все чаще обращаются к истории культурных трансферов, а также транснациональной или взаимосвязанной истории. Термин transnational history указывает на основополагающую интенцию сторонников соответствующего подхода — преодоление рамок, заданных национальными нарративами. В историографии есть более удачные понятия «histoire croisee», «entangled histories», что можно перевести как переплетающиеся, взаимосвязанные истории. Ведь речь идет о процессах и влияниях, которые преодолевают границы не только формирующихся национальных сообществ, но также империй и других не национальных по своей природе обществ и политических образований. Таким образом, сочетание имперского подхода и национальной истории позволяет обратить внимание на явления