и правда могут исчезнуть с лица земли. И постепенно стремление к воспроизводству было возведено в ранг общественной добродетели.

За последние тридцать лет мы существенно модифицировались. Сегодня уже почти не встретишь людей, употребляющих слово «секс»; вместо него все чаще говорят «осеменение», подразумевая спаривание с целью рождения потомства.

И точно так же, постепенно, стало нормой после чьей-нибудь смерти устраивать не старомодные похороны, а современный ритуал под названием «церемония жизни». Да, некоторые из нас по старинке еще выбирают всенощный молебен с последующей кремацией. Но тем, кто предпочитает обойтись церемонией жизни, государство оказывает солидную материальную поддержку; неудивительно, что таких людей в наши дни уже подавляющее большинство.

Всем гостям — участникам церемонии предлагается отведать плоти покойного, после чего женщины и мужчины могут там же присмотреть себе партнера для осеменения. После чего парочка уединяется, чтобы завершить церемонию актом осеменения. Концепция смерти, дарующей жизнь, уходит в глубины нашего подсознания, изначально ориентированного на размножение, и как нельзя удачнее соответствует ожиданиям широких масс…

В последние годы люди своими повадками все больше напоминают мне тараканов. Как я слышала, умершего таракана с удовольствием пожирают его соплеменники, а самки именно перед смертью откладывают больше всего яиц. Да и практика поедания умершего как форма выражения племенной скорби существовала у самых разных животных с древнейших времен, и утверждать, что подобный обряд вдруг зародился именно среди людей, было бы, скорее всего, неверно.

Чиркнув зажигалкой, Ямамото закуривает свой одномиллиграммовый «Америкэн спиритс» и выпускает тонкую струйку дыма.

— Что же получается, Икэтани… В детстве ты затаила на человечество обиду — и до сих пор таскаешь ее в себе, точно булыжник за пазухой?

Курим мы, как обычно, в тесном закутке с громким названием «комната отдыха», хотя там нет ничего, кроме автомата с напитками да нескольких стульев. Один угол этой конуры отделен от остальной комнаты стеклянной перегородкой, за которой иногда можно поболтать с другими курильщиками — из нашего или соседних отделов. Здесь же я впервые разговорилась и с Ямамото.

В свои тридцать девять — на три года старше меня — этот низенький толстячок совершенно не умеет унывать. Болтать с ним всегда комфортно: он часто веселится, но никогда не высмеивает собеседника. Поэтому со временем я стала доверять ему даже те мысли, которые обычно держу при себе.

Нахмурившись, я стискиваю губами ментоловый фильтр своего «Хайлайта».

— Да какой там булыжник, скажешь тоже! Все проще. То, что еще недавно считалось незыблемой нормой, за какие-то тридцать лет перевернулось с ног на голову. Лично я за такими скоростями не успеваю, вот и все. Как бы лучше сказать… Не отпускает чувство, что весь мир меня обманул!

Глаза Ямамото — маленькие, круглые, с длинными ресницами — задумчиво моргают.

— Ну да… Понимаю, о чем ты… Вроде бы, когда я был маленьким, никому и в голову не приходило есть человечину.

— Вот! Понимаешь?! Именно! А теперь все только и повторяют: ах, мол, какое это изысканное угощение! И я уже сомневаюсь, все ли у меня в порядке с головой.

— Хм-м… Да уж… Ну, а сегодня ты как? Пойдешь на церемонию к господину Накао?

— А ты?

Ямамото — не из противников поедания человечины, ему просто не нравится ее вкус. Но окажись он на церемонии жизни где-нибудь рядом — пожалуй, я чувствовала бы себя уверенней. Конечно, сегодня, когда человечина употребляется в пищу как любое другое мясо, существует и политическая фракция ярых врагов человекоедения со своей идейной платформой, и малые группы активистов, требующие запретить поедание себе подобных «по моральным соображениям». Однако ни Ямамото, ни меня саму идеи с моралями не волнуют. Просто когда Ямамото было двенадцать, он здорово отравился недоваренной человечиной на церемонии жизни своего дедушки. Я же, в принципе, не видела ничего ужасного в поедании человеческой плоти. А в детстве, пусть даже в шутку, сама пожелала ее попробовать. Но сегодня меня искренне поражает: а куда подевалась та мораль, во имя которой за невинную детскую шутку меня проклинал чуть не весь белый свет?

— Может, и схожу… — бормочет Ямамото, почесывая в затылке. — Вдруг получится кого-нибудь осеменить?

— Хм-м. Тогда, может, и я сходила бы!

Обнаружив, что мои сигареты закончились, я стреляю у него «Америкэн спиритс».

— Тебе правда такие нравятся? Чем слабее табак, тем чаще куришь. Больше вреда — и здоровью, и кошельку, разве нет?

— Да и ладно! На мой вкус — самое то…

Он затягивается и с явным блаженством выпускает очередную струйку дыма.

В нашей конторе почти никто не курит, поэтому чаще всего мы с Ямамото делим этот застекленный уголок на двоих. Места здесь — меньше одного татами[3], но внешний мир отсюда выглядит примерно как из аквариума с золотыми рыбками.

Я затягиваюсь сигаретой, подстреленной у Ямамото, и выдыхаю струйку дыма. Скрываясь за табачной завесой, так уютно размышлять над «чистым» миром снаружи.

Вечером того же дня мы с Ямамото отправились на церемонию жизни господина Накао. Поскольку главная цель этого обряда — рождение новой жизни, являться на него лучше в яркой и откровенной одежде. Но мы пошли туда прямо с работы, и я оставалась в своем сером деловом костюме. А вот Ямамото умудрился где-то переодеться в красную клетчатую рубашку и белые брюки.

— На церемонии жизни лучше выглядеть жизнерадостно! — воскликнул он, явно довольный собой, хотя петушиная расцветка никак не вязалась с его смуглой физиономией.

Дом господина Накао располагался в элитном квартале района Сэтагáя, на юго-западе столицы. Близилось время ужина, из всех окрестных особнячков доносились, перемешиваясь друг с другом, аппетитные запахи готовящейся еды. И один из этих ароматов наверняка исходил от свежесваренной плоти господина Накао.

— Это здесь! — объявил наконец Ямамото, сверившись с картой на экране мобильника. Мы остановились у ворот просторного дома, от которого веяло классической стариной и дразнящим ароматом мисó[4].

— О! Суп мисо? — Ямамото с наслажденьем принюхался. — И кажется, даже из белой пасты? У меня уже слюнки текут!

Над входом в дом красовалась рукотворная вывеска на розоватой веленевой бумаге: «ЦЕРЕМОНИЯ ЖИЗНИ МАСАРУ НАКАО».

— Добрый вечер! — хором протянули мы, открывая дверь, и навстречу нам тут же выплыла элегантная седовласая дама в кухонном фартуке.

— О-о! Добро пожаловать! Проходите, прошу вас… Все вот-вот начнется!

Видимо, это и была хозяйка дома, вдова господина Накао. Рассыпаясь в поклонах, она провела нас в гостиную, где все ожидало начала трапезы.

В центре комнаты на низеньких столиках стояло два огромных глиняных горшка, обильно украшенных сезонными цветами. Видимо, эту заслуженную, чуть ли не