— У вас были сигналы из Павловска?

Неприятные вопросы Ратаев умел игнорировать, страдая внезапной глухотой. В этот раз трюк был не ко времени.

— Мы далеко не всесильны. У нас имеются куда более горячие участки. Вам известно, что там всегда было достаточно спокойно?

Зволянский убедился: сколько бы ни шептались о вездесущем Ратаеве и его людях, утренняя новость для него — полная неожиданность. Что оказалось отчасти приятно: значит, будет стараться изо всех сил.

— Жду конкретные предложения, Леонид Александрович.

Ратаев раскрыл докладную папку черной кожи, которую придерживал за спиной. Внутри лежало личное дело. Зволянский не мог разглядеть фамилию на обложке. Но отметил прозорливость Ратаева: пришел с готовым решением. Не зря говорят о его способностях. И не зря его боятся.

— Что это? — тем не менее спросил он.

Ратаев, соблюдая правила игры, сообщил, что подобрал кандидатуру для выполнения малоприятной миссии. Листая страницы скорее для вида, он подробно описал человека. Наверняка с личным делом ознакомился глубоко, а паузы, удивленная интонация, как будто бы он только что вчитался в текст, — лишь игра. Зволянский получал особое удовольствие от подобного мастерства. Но слушал внимательно: решение принимать ему.

Выбранный кандидат отличался прекрасными характеристиками: отличными результатами раскрытых дел, полученными благодарностями и наградой, пусть низшей, но все-таки орденом Св. Владимира III степени. Что касается личных качеств, то в деле фиксировались далеко не лучшие для чиновника качества: дерзость, самоуверенность, непочтительность к начальству, множество докладов от обиженных приставов полицейских участков, а также пренебрежение к канцелярской работе и ведению бумажных дел. Из привычек отмечалась крайняя скромность в личной жизни, а также отсутствие семьи и жены, что было существенным недостатком для государственной службы, дружеские отношения с криминалистом Лебедевым и отсутствие твердых религиозных убеждений, явная склонность к сомнительному агностицизму. В физических данных указывались навыки вольной борьбы и развитая мышечная сила. В сыскной полиции чиновник прослужил чуть более семи лет.

— Как его фамилия? — спросил Зволянский, представляя, о ком идет речь.

Ратаев назвал фамилию, которую директор Департамента ожидал услышать.

— Так ведь он в отставке?

— Так точно, — согласился Ратаев. — С осени 1901 года.

— И что же?

— Отчего бы не послужить, когда долг призывает, а жалование приемлемое.

— Справится?

— Этот — справится, — убежденно ответил Ратаев. — А если что…

Недосказанность была красноречивой. Зволянский понял, что не сказал Ратаев вслух. Простое и элегантное решение: доверить расследование тому, кто вернулся из отставки. Если ему повезет, что не так уж невероятно, лавры победы достанутся начальству. А если что-то пойдет не так, если хваленые способности чиновника сыска окажутся бесполезными, то всегда можно отдать его на заклание. Были и еще обстоятельства, которые в этом пасьянсе могли оказаться крайне выгодными королю и тузу, а все неприятности достаться сыскному валету.

— Чем он занимался в отставке? — спросил Зволянский.

Ратаев выразительно пожал плечами.

— Средства у него самые ограниченные, дачи нет, в путешествия не ездит. Давал консультации кое-каким купцам, на что и жил…

— Вероятно, скучает без дела.

— Гордость не позволяет проситься обратно.

— Что ж, Леонид Александрович, кандидатура подобрана разумно, — сказал Зволянский, вставая из-за рабочего стола. — Пусть берется за дело.

— Мои люди за ним присмотрят. Тихо и аккуратно. На всякий случай.

— Разумно. Срочно везите его ко мне. И чтобы не вздумал отказаться.

— За ним уже послано, — ответил Ратаев с невозмутимым лицом.

— Вот как? Чудесно. И еще надо бы Чулицкого[1] предупредить.

— Михаил Фролович уже поставлен в известность, что к нему в сыскную полицию возвращается столь ценный персонаж…

Зволянский еще раз утвердился, что слухи о талантах Ратаева не могут быть слишком преувеличены. Просто незаменимый человек.

Когда это выгодно ему.

Того же дня.

Главный читальный зал Императорской публичной библиотеки производил неизгладимое впечатление: храм знаний, в котором скопились необъятные запасы человеческой мысли. Огромные сводчатые окна давали света с достатком, чтобы посреди зала вились столбы пыли, производимые скопищем мысли. Вдобавок к запасенным мыслям господа и редкие дамы, которых начали пускать сюда не так давно, каждый день рассаживались за читальными столами и с утра до позднего вечера производили все новые, новые и новые мысли. Как будто старых не хватало.

В столь ранний час читателей было наперечет. Большинство столов пустовало. Лишь за самым дальним, упираясь спинкой стула в книжный шкаф, сидел господин. Перед ним возвышались две стопки томов с греческими и латинским названиями на корешках. По виду нельзя было сказать, чем это господин занимается в свободное от чтения время.

Возраст его далеко перешагнул студенческий рубеж. Ничего научного или преподавательского в нем не было. Роскошные усы вороненого отлива с трудом можно представить в лекционной аудитории, крепкая мускулатура, игра которой отчетливо просматривалась, даже будучи скрытой под одеждой, скорее подходила цирковому борцу. Представить его членом академического мира было немыслимо. Господин не использовал ни пенсне, ни очки, отличаясь орлиным зрением. К тому же взгляд его имел такое особое свойство, что многие дамы под действием его испытывали сладкую щекотку в животе, а то и теряли голову. Хотя черты лица его не отличались красотой. Обыкновенное, надо сказать, было лицо. Немного мрачное и бледноватое, что встречается у большинства жителей столицы после зимы.

В последнее время у господина оказалось слишком много свободного времени. Чтобы не ошалеть от скуки, он решил убивать его не просто на чтение, а подготовиться к пересдаче кандидатского экзамена, чтобы вернуться в давно брошенную «альма-матер», а именно в Петербургский университет, на кафедру классических древностей. То есть окунуться в мир древних греков и, разумеется, таких же древних римлян.

Лет восемь назад он совершил опрометчивый шаг: вместо того чтобы идти по академической стезе, открытой перед ним до самого горизонта, выкинул фортель: взял и пошел в презираемую всеми свободомыслящими людьми полицию. И не просто полицию, а в сыскную полицию, где объектом внимания являются воры, убийцы и прочее отребье общества. О чем теперь, по прошествии лет, сильно пожалел. И, покорив гордость, приложил немалые усилия, чтобы педагоги, которые сначала молились на него как на будущую звезду науки, а потом прокляли, вернули ему благосклонность. Ему был предоставлен шанс искупить вину перед наукой и вернуться к заброшенной диссертации по Сократу, от которой ожидали некоторых чудес. Чем он честно пытался заниматься в тиши читального зала.