Полина входит в кухню и целует Себастьяна в плечо. Видит меня в окне, машет мне рукой, а затем отворачивается, чтобы обнять друга за талию.

Наблюдая за ними, я представляю Изабеллу, нас, стоящих здесь вдвоем и разглядывающих крыши напротив. Холодный воздух проникает в помещение, я прижимаюсь грудью к ее теплой спине.

Одно время я часто о ней думал. Мыл после ужина посуду и разговаривал с ней. Когда наступали холода, а отопление еще не работало, я брал лишнее одеяло и притворялся, что обнимаю ее. Вечерами приходил домой, и на автоответчике меня ждали ее сообщения. Слушая голос Изабеллы, я словно впускал ее в комнату. Готовил ужин и разговаривал с ней.

— Нарежь его потоньше, — говорил я. — Так тонко, чтобы он не выдерживал собственного веса.

— Я знаю, ты мне тысячу раз говорил.

— Так резала лук моя мать.

Но я так и не перезвонил ей.

Она перестала оставлять сообщения. Больше здесь не было ее голоса. Но по-прежнему случаются моменты, когда ее образ возникает передо мной, пока я стою у окна, и я почти вспоминаю ее запах.

Воскресенье. На улице повсюду женщины с холодным взглядом, бар «Дю Марше» переполнен, на тротуаре стоят люди в ожидании свободных столиков. Я рысцой пересекаю бульвар Сен-Жермен, увертываюсь от женщины на скутере. Она улыбается. Слетаю вниз по ступенькам станции «Одеон», и через пять минут я в метро.

Когда вхожу в ворота школы, там уже настоящая толчея. Родители, дедушки и бабушки, родные со всего мира, с видеокамерами и разодетые по такому случаю — летние платья, шляпки, костюмы. Прогуливаясь в толпе, слышу французскую речь, арабскую, еще говорят по-немецки, по-корейски и по-итальянски. Но во внутреннем дворе, а затем в фойе, где ждут люди, звучит в основном английский, с акцентом и интонациями этих других языков.

Не успеваю я взять напиток, как Мазин отрывает меня от земли.

— Клево?

— Клево, — отзываюсь я, — верни меня на место.

Он со смехом разжимает руки, отступает на шаг и берется рукой за подбородок, словно рассматривает картину.

— Классные шмотки.

— Совершенно верно. Руки прочь.

— Мне нужно, наверное, в миллионный раз сфотографироваться со своим братом, но мы еще увидимся сегодня, да? На вечеринке chez moi[3].

— Я приду, Маз.

Он наклоняется ко мне.

— Старина, вы видели Каролину? Черт, девчонка сорвалась с крючка!

Я качаю головой.

— Иди, Мазин.

Тем вечером мы с Мией прогуливались по набережной Турнель. С севера дул сильный ветер.

Мы подошли к зданию, поддерживаемому в идеальном состоянии. С балкона над нами раздался смех.

Я набрал код и толкнул тяжелую деревянную дверь. Когда она закрылась за нами, шум улицы исчез, а мы оказались в широком внутреннем дворе. Сколько лет я проходил мимо этого дома не глядя. А теперь, благодаря волшебному сочетанию цифр, узнал, что здесь безупречный внутренний двор. Аккуратный розовый сад. Мягко журчащий фонтан.

У резной деревянной двери я нажал на гравированную серебряную кнопку. Высокая женщина с длинными темными волосами, распущенными по плечам, впустила нас — мать Мазина. На ней было черное атласное платье, на запястье — широкий золотой кованый браслет.

Она поцеловала нас обоих. Хотя мы раньше не встречались, мать Мазина знала, кто мы.

— Добро пожаловать. Добро пожаловать, — сказала она, ведя нас по огромным апартаментам.

Слышно было, как в комнатах разговаривают люди, позвякивают бокалы.

— Вы оба так много сделали для наших мальчиков. Мы очень рады, что вы пришли. Пожалуйста, угощайтесь, выпейте шампанского.

В квартире было полно народу — ученики, родители, друзья и родственники. Она провела нас по широкому коридору, идущему вдоль всей квартиры. У стены был устроен бар, и серьезного вида француз в смокинге разливал шампанское. Когда мы подошли, он наполнил два изящных фужера «Крюгом» и подал нам.

Зазвенел звонок.

— Прошу меня простить, — сказала мать Мазина.

Напротив нас, в большой столовой мы увидели длинный стол под белой скатертью, уставленный блюдами с ливанской едой. Позади стола открывался вид на террасу из огромных, от пола до потолка, окон. Там стояли люди. Разговаривали, курили, опираясь на перила, смотрели сквозь широкие платаны на реку внизу и на остров Сен-Луи. На мосту какой-то мужчина настраивал гитару.

— Ничего себе, — прошептала Миа.

В столовую вошел Мазин, в слишком широком для его худощавой фигуры костюме и, похоже, пьяный. Лицо его просветлело.

— Мистер С.! Мисс Келлер! — Он поцеловал Мию, а когда я протянул ему руку, с жалостью посмотрел, оттолкнул мою руку и обнял меня. — Черт возьми, вы изменили мою жизнь, — сказал он. — Обнимемся.

— Славное у вас жилье, — заметила Миа.

— Позорище, — прошептал он. — Эта квартира перешла к нам при переезде. Я ее стесняюсь, поэтому, прошу вас, давайте поговорим о чем-нибудь другом. Вы не голодны? Еда потрясающая. Вся из «Дивана». Вы знаете «Диван»?

От буфета нам виден был просторный салон: громадное зеркало в позолоченной раме над камином, длинные, роскошные диваны, низкий столик со стеклянной столешницей, высокие потолки в кружевах затейливой лепнины. В комнате толпились ученики. При виде нас с Мией некоторые судорожно спрятали свои бокалы, но большинство улыбнулись нам или помахали рукой.

В дальнем углу гостиной стоял, облокотившись на камин, Майк Чендлер и разговаривал по-французски с чьим-то отцом. Мы с Мией уселись в большие кожаные кресла. Я наблюдал за Майком, за его жестами, серьезным выражением лица, спокойствием, за тем, как он держал за ножку свой бокал. Во всем этом не было ничего надуманного, ничто не указывало на игру подростка во взрослого. Майк был таким с рождения.

Ребята вроде Майка Чендлера, бегло говорящие на нескольких языках и близко знакомые с культурой разных стран, так свободно, так естественно держащиеся в изысканных апартаментах на светских приемах, с профессиональной непринужденностью переезжающие из страны в страну, переходящие от взрослого к подростку, были нетипичны для МФШ.

В основном же это были дети, которых выдернули с военно-воздушной базы в Виргинии и поместили в Париж и которых это перемещение возмущало, выражаясь в отказе адаптироваться. Переезд лишь укрепил их веру в консервативную американскую политику. Они отказывались принимать Францию. Их бунт, вызванный поражением, проявлялся в яростном отрицании своего нового дома и всего французского. Их семьи покупали продукты в магазине при американском посольстве. Вернувшиеся из поездок выходного дня дети возбужденно рассказывали о закусочных «Тако белл» и «Бургер кинг», которые они обнаружили в Рамштайне[4].