Вера привыкла к тому, что говорили о ней много и в поселке, и в соседних деревнях, и даже в столице.

– Что нового, мамочка? – с игривой улыбкой перепрыгнула она на другую тему, уже давно заменив в своем сознании слово «блудная» на другое, более современное слово, «востребованная».

– Дай бог, все по-старому… все терпимо. – вытирая слезы, тихо ответила Марья Лиственница, хотя сердце сжималось и хотелось реветь на весь поселок от одного вида дочери.

– Квартиру новую получили? – не отступала Вера, словно не замечая волнения и слез матери.

– Не хотим.

Такого ответа Вера не ожидала.

– Почему? – удивилась она.

– Эх, девка, ты уж там как хошь мыкайся в каменных клетушках, а мы в новой избе хотим жить. смолой древесной дышать, сосной, вереском.

– А как же газ?

– И газ нам теперича не нужен.

– А ванная?! Раньше папка только и мечтал, как бы в теплой воде побулькаться!

– И ванная нам не нужна. Вот избу рубленую поставим, потом за баню возьмемся. Хотим жить, как наши родичи – предки новгородские. Любить каждый клочок земли, отпор давать злодеям, которые губят ее.

– И каким же образом будет отпор?

– Самым простым… Никакой связи с городом, никакой зависимости от чиновников, проходимцев, мозгодавов…

Вера от души расхохоталась.

– Мамочка, не смеши! Помнишь, один мудрец говорил: «Жить в обществе и быть от него свободным – абсурд».

– То-то ты и прилипла к обществу, которое из тебя всю душу выскоблило. Забудь про таких мудрецов-дьяволов. Ну да хватит об этом! Лес для дома мы уже заготовили. Будешь завтра корзать его, окоривать.

– Из кругляка строить будете?! – Вера остановилась, с удивлением посмотрела на мать. – Что же вы не писали об этом? Я для вас ванную купила. Джакузи, итальянский домофон.

– Зачем?! Лучше бы селедки тихоокеанской привезла или какой-нибудь рыбы заморской, вкусной, как наша семга.

Вера опять расхохоталась.

Ей почему-то казалось, что покупки столичные приведут родичей в восторг.

А теперь надо было исправлять ошибку.

– Мамочка, – с улыбкой сказала она, – а я еще везу знаешь чего?!

– Чего еще?..

– Еще я везу вам новые аудиокассеты, которых вы днем с огнем не сыщете.

– Макаревича опять. Или эту самую, как ее. Известную певицу не то на «П» не то на «Б». Из головы вылетело.

Вера снова рассмеялась, посмотрела на часы.

– Пойдем, мамочка, скоро новости по первому каналу. – Она ускорила шаги, звонко постукивая каблучками по шпалам, с любопытством разглядывая родные деревянные покосившиеся избы. Мать едва поспевала за дочерью, глубоко дышала, кое-как справляясь с подарками дочери – тяжелыми олимпийскими сумками.

– Как у Люськи Клюквы дела?

– Да ничего вроде. Остепенилась мало-мало. Первый-то, Юрка, под поезд бросился, а со вторым живет. Мальчик у нее от первого-то. Хорошенький такой. Федулкой зовут.

Вера словно в болотину оступилась. Щеки разом загорелись, сумка соскочила с плеча, и высыпались на шпалы миниатюрный кейс, косметика и аудиокассеты. В памяти словно вспыхнули все тропинки, все мостовые, по которым она бродила с Юркой. С ним она закончила сельскую школу, занималась в клубном драмкружке, ходила вместе на охоту. Все было как с лучшим другом.

Про любовь они не говорили, но она чувствовала, что она нужна ему и старалась как можно чаще встречаться с ним.

Вера любила своего Юрку со школьной скамьи. Но об этом никто не знал. Только болотные кочки да тонконогие ивы у родной реки.

– Мамочка, – тихо сказала она, – домой иди.

Вера торопливо положила кейс, парфюмерию и аудиокассеты обратно в сумку. Губы ее дрожали, глаза удивленно смотрели в сторону кладбища.

Мать забеспокоилась:

– Может, тебя укачало в поезде? Бледная ты… Или голодная?

– Нет, мамочка, иди домой, иди. Я скоро вернусь. – Она свернула с дороги на лесную тропинку в сторону кладбища, нахмурилась. Мать растерянно смотрела ей вслед.

– Как же я тебя оставлю, дочка?.. Уже темнеет. Сей год наемники к нам понаехали! Озоруют, черти!

– Прошу тебя, мамочка, иди домой. – Вера остановилась, строго посмотрела на мать.

– Не пойду: тебе плохо.

Мать Веры, Марья Трофимовна Лешукова, была упрямой и хваткой женщиной. Как лесина вековая скрипела, а на своем стоит, от своего не отступится. Отсюда и прозвище ее – Марья Лиственница.

Известно, что лиственница крепче многих других деревьев, и Марья не хлипкая была, высокая, статная, гибкая, и порода ее от недр поморских шла, от пайщиков зверобойных, онежских заготовителей.

Не уступала она таежным мужикам ни в силе, ни в сноровке: и с хлыстом оледеневшим справится, и кругляк ловко зачикирует и песню народную так подхватит, аж сердце замирает. И на этот раз похмурилась Марья Лиственница, поскрипела-поскрипела и не отстала от дочери.

– Ну ладно, – со вздохом сказала Вера. – Я ведь не салага. Садись на пень, а я курну. – Она опустилась на кочку и, достав из тесных брюк пачку сигарет, по-мужски задымила. Марья молча присела рядом на сухой валежник и пристально оглядела свое чадо. Лицо Веры сильно изменилось. Под голубыми глазами появились заметные синяки. Румяная кожа на щеках стала сероватой, не в меру пухлые губы, видимо от силикона, казались кукольными, тряпочными. Но длинная тугая коса пшеничного цвета по-прежнему веселила и радовала.

– Упустила я тебя, – опять со вздохом сказала Марья. – Тебе всего двадцать, а куришь как старуха. – Она с какой-то обалдевшей грустью все вглядывалась и вглядывалась в лицо дочери, и слезы текли и текли из воспаленных глаз. – Упустила… Упустила… – сквозь слезы почти стонала она. – Хоть в дом теперь не пускай.

– Давно Юры нет? – растерянно спросила Вера, стараясь не слушать и не смотреть на мать.

– Поболе трех недель, – со вздохом ответила Марья. – Как из армии пришел, так сразу и под колеса.

– А брат его жив?

– А чо ему… Трезвый тише воды, а нальет шары – как леший на девок скачет..

– Не женился?

– Кому така оглобля надобна. Сей год два раза с моста падал, да в колодез Бурачихинский – три. Манефа хотела поминки справлять, а он ожил, гадюка!

Вера опустила голову, поскребла каблучком сырую землю.

– Ступай домой, мать. Ужин готовь. Гости должны прийти, а я на кладбище схожу к Юре.

– Ты что надумала? Ночью на кладбище. Упаси Господь.

– А что там?

– Беда! Не то люди, не то звери в могилах роются, ищут чего-то. Не ходи, девка.