– Ты зануда. Пошли.

Выпивая, она ломала стенку между собой и миром, ей хотелось всех собрать вместе, говорить с ними, смеяться, делиться мечтами, давать обещания дружить и работать. Обижалась на меня и не понимала, почему я не хочу сейчас быть как она, считала, что я просто упрямлюсь – сажусь на стул за компьютер воевать против нее.

– Мне хватит вечеринок, – говорил я. – Сейчас я занят.

Потом я с трудом забирал ее спать с курилки на лестнице, где она пела под гитару с актерами и режиссерами. Мне даже выйти туда было стыдно – когда раздавались песни русского говнорока. Если твоя девушка готова петь под гитару Дыркина, ладно, это еще куда ни шло, но «Сплин», иногда они пели даже это, и мое сердце было готово выпрыгнуть из груди и ускакать от них подальше. Каждая лицемерная и глупая песня, которой они подпевали, оставляла шрамы внутри, но и привязывала меня к Сигите сильнее. Делала нашу любовь невозможнее и прекраснее.

Не очень часто, но раз или два в месяц рассказы получались. У меня был старший товарищ – писатель Олег Зоберн, которому я проиграл литературную премию «Дебют-2004». Это была очень разрекламированная премия, главная премия нулевых, из нее вылезли все мы – от бедолаги Сергея «Шарга» (или еще говорят Сергея «Полтинника») Шаргунова до великого мистификатора, скрывающегося под именем Равшан Саледдин. Тогда многие молодые писатели мечтали ее получить. Я знал людей, которые начали писать благодаря ролику с Первого канала. Перо, бумага, торжественное перечисление русских классиков, какие-то заветные слова и денежный приз.

Зоберн доучивался в литературном институте, уже был лучшим среди ровесников, и на него я равнялся, а в открытую критиковал, провоцируя защищаться и обнажать свои приемы. По части приемов, ритма, продуманности не было ему равных в моем окружении. Он знал кухню, натаскивал меня, сам наблюдал за мной, как за зверьком, одаренным колхозником, пытался зарядиться моей молодостью и непосредственностью, осмыслить, как я делаю чувственный и раскрепощенный текст.

Зоберн говорил, что важно публиковаться в толстых литературных журналах. Святая троица: «Октябрь», «Знамя» и «Новый мир». Быть напечатанным в каждом из них – значит уметь писать. Есть еще «Дружба народов» – тоже неплохой. Все остальные журналы не так важны. Если пока не получается, пробовать стоит во всех, которые представлены на сайте «Журнальный зал». Так можно попасть в обойму.

Оставаться верным себе где-то на глубине, но уметь делать живой текст, который также оценят эти профессиональные литературные работники, говорил мне Зоберн, москвич и сметливый парнишка. И я, глупенький гость столицы, доверился ему, следовал этим указаниям. Рассказы мои вращались в этом круговороте журналов, иногда издавались. Я получал маленький гонорар за рассказ, как за два или три дня на массовке.

Со стихами было еще сложнее. Поэтов было так много, что получить ответ по поводу своих виршей было почти невозможно. Но я все равно рассылал и стихи.

Однажды меня позвали пообщаться в журнал «Арион».

Главный редактор был моим однофамильцем. Я сел напротив него в маленьком офисе.

Назвал свою фамилию. Редактор сказал:

– Бывает.

Я ждал. Что-то с ним было не то, с этим человеком.

– Смотрите, – сказал главный редактор. – У вас есть что-то в стихах. Но все они нам не подходят.

– То есть как? А зачем я здесь?

Он пролистал распечатку, лежавшую на столе среди прочих бумаг. Обратил особое внимание на стихотворение «удивительно». Это моя личная машина времени и спасение от жизни мещанина, мой дебют как поэта, написанный в семнадцать лет.

– Совершенно замечательное стихотворение, – сказал он. – Но почему пять, десять, пятнадцать? Давайте уберем пять?

У меня даже зачесался затылок от такой нелепой просьбы.

– Давайте не будем. Зачем это убирать? – мне хотелось разочарованно встать, я уже предвидел, что ловить мне здесь нечего, но все же ждал.

– Но я вижу по вам, – ответил он. – Вижу, что через пять лет у вас не будет ни первой, ни второй жены. Начните сразу с десяти. Удивительно, но лет через десять, пятнадцать…

На это я ответил, что поэт видит будущее не так четко и масштабирует неосознанно, скорее подчиняясь не логике, а ритму языка.

– То есть вы не согласны поменять? – спросил главный редактор.

– Нет.

– Что ж… Надеюсь, чем-то вам в будущем поможет этот мастер-класс.

Я едва слышно выдохнул со звуком:

– Пффф, – и вышел, не попрощавшись.

В общагу я пришел в расстроенных чувствах, но Михаил Енотов предложил купить пива. Мы пили свое жигулевское, и я пародировал еврейские интонации главного редактора. Мы нагуглили его краткую биографию: оказалось, что мы не настоящие однофамильцы – моя фамилия для него была псевдонимом.

– Как вам мой мастер-класс?! Я ведь могу научить вас работать с текстом, неблагодарный провинциальный гой! – говорил я.

Михаил Енотов умел ловко выдумывать шутки и скоро начал писать скетчи и продавать их в телевизор. Не так много ему их удалось продать, и деньги за них платили совсем небольшие, но все же это были его первые деньги, заработанные в профессии. В этом, конечно, мы отличались: я был стихийным дилетантом, а он стабильным мастеровым. Я писал только такие скетчи, над которыми смеялись мы сами и которые невозможно было продать. Плюс стоило мне освоить одну локацию, придумать шутку под интерьер, как я к этому интерьеру утрачивал интерес. Мне не удалось продать ни одного скетча.

Михаил Енотов всегда и на всех оттачивал свое остроумие.

– Зачем ты так на женщину похож? – спросил он как-то у парня на гламурной вечеринке продюсеров, где мы выглядели как два обрыгана.

Гигиену-то мы всегда соблюдали, но стиль у нас был как у помоечных принцев. Я, например, терпеть не мог ощущение грязной – потной или прокуренной – одежды, зато следы еды и дырки на ней никогда меня не смущали. Как-то раз Михаил Енотов продал целых три скетча, заработал восемь тысяч и купил себе опрятную и модную одежду. Я даже несколько дней ходил с ним на занятия, чтобы видеть его триумф. Все делали ему комплименты, он в ответ стрелял в них пальцем и говорил:

– Король юмора и стиля. Продаю шутку – покупаю шмотку.

Я решил дебютировать как режиссер. «Все буду делать сам, пришло время задать жару», – говорил я всем, убежденный в такой магии: нельзя будет нарушить собственное слово, и сила инерции заставит меня сделать кино. Илья Знойный должен был стать оператором, а Михаил Енотов – исполнить главную роль. Он был сценаристом, но мне не мешало: понятие актерской профессии я отвергал. Я перекроил собственный рассказ «Бой с саблей», и дружище туда вписывался, на мой взгляд, лучше, чем любой актер-профессионал. Мы посадили Михаила Енотова на испачканный кока-колой икеевский диван в комнате Ильи.

Михаил Енотов смотрел в камеру, прижимаясь плечом к нашей околовгиковской подруге Саше, которой не удалось поступить в том году.