на вскрытие, — заявил наконец Воль. — Если Уэбб действительно баловался наркотиками, все яснее ясного: умер, пытаясь прикончить бредовый плод собственного воображения.

— А Майо, что же — прыгнул в призрачный бассейн? — поддел его Грэхем.

— Как-как? — недоуменно переспросил Воль.

— Пускай на вскрытие отправят обоих, если, разумеется, останки Майо вообще подлежат вскрытию. — Грэхем взял шляпу. Его темно-серые глаза пристально взглянули в голубые глаза Воля. — Позвоните Сангстеру и доложите ему о результатах. — Он стремительно вышел, энергичный и решительный, как всегда.

На углу улиц Пайн и Нассау громоздилась груда искореженного металла. Грэхем бросил взгляд поверх клокочущей толпы и увидел два разбитых гиромобиля, столкнувшихся, наверное, лоб в лоб. Толпа быстро разрасталась. Люди вставали на цыпочки, напирали, возбужденно гомонили. Проходя мимо, Грэхем кожей ощутил источаемый сборищем психопатический трепет, пересек незримое поле мысленной сладострастной дрожи. Ух и стадо!

«Толпа слетается к несчастью — как мухи к меду», — подумалось ему.

Войдя под громадные, тяжеловесные своды Манхэттенского Банка, он поднялся на пневматическом лифте на двадцать четвертый этаж. Толкнул дверь с позолоченной надписью, поздоровался с рыжеватой блондинкой Хетти, сидевшей за коммутатором, и направился к следующей двери с табличкой «Г-н Сангстер». Постучался и вошел.

Сангстер молча выслушал подробный отчет.

— Вот и все, — заключил Грэхем. — Единственное, чем мы располагаем, — это мои сомнения касательно Майо да необъяснимые выстрелы Уэбба.

— Есть еще и неизвестный Бьернсен, — тотчас напомнил Сангстер.

— Да. Полиции пока не удалось с ним связаться. Скорее всего, просто не хватило времени.

— А нет ли Уэббу на почте каких-либо писем от этого Бьернсена?

— Нет. Мы уже подумали об этом. Лейтенант Воль позвонил туда и спросил. Ни почтальон, ни сортировщики не припоминают писем, приходивших от человека по имени Бьернсен. Конечно, этот неизвестный, кем бы он ни был, мог и не посылать писем. Или посылать, не указывая на конверте свою фамилию. Вся корреспонденция Уэбба — десяток ничем не примечательных писем от ученых, с которыми он сохранил дружбу еще со студенческой скамьи. Большинство ученых, впрочем, ведут обширную, хотя довольно нерегулярную переписку с коллегами — особенно с экспериментаторами, исследующими схожие проблемы.

— Не исключено, что Бьернсен — один из них, — подсказал Сангстер.

— А ведь, пожалуй! — Грэхем задумался на мгновение, потом снял трубку. Набрал номер, рассеянно утопил кнопку усилителя, и сморщился от неожиданности, когда трубка рявкнула прямо ему в ухо. Положив трубку на стол, Грэхем произнес в микрофон:

— Смитсоновский институт? Мне нужен мистер Гарриман.

На экране появилось лицо Гарримана. Его темные глаза смотрели прямо на них.

— Здравствуй, Грэхем. Чем могу служить?

— Уолтер Майо умер, — сказал Грэхем. — А заодно — Ирвин Уэбб. Скончались утром, один за другим.

Лицо Гарримана стало печальным. Вкратце поведав о случившемся, Грэхем спросил:

— Вы, часом, не знаете ученого по имени Бьернсен?

— Как не знать! Он умер семнадцатого.

— Умер?! — Грэхем и Сангстер так и подскочили. — А не было в его смерти ничего странного? — мрачно осведомился Грэхем.

— Насколько можно судить — нет. Бьернсен был уже стар и давно пережил отпущенный ему век. А в чем дело?

— Да так, просто… Что еще вы о нем знаете?

— Швед, специалист-оптик, — ответил явно заинтригованный Гарриман. — Его карьера пошла на убыль лет эдак двенадцать назад. Некоторые полагают, будто Бьернсен впал в детство. Когда он умер, несколько шведских газет напечатали некрологи, но в наших я не встречал никаких упоминаний.

— Еще что-нибудь? — допытывался Грэхем.

— Ничего из ряда вон выходящего. Не такой уж он был знаменитостью. И, ежели память мне не изменяет, сам ускорил свой закат, выставясь на посмешище. Прочитал доклад международному научному съезду в Бергене, в 2003 году. Молол несусветную чушь о пределах зрительного восприятия, городил ересь, круто замешанную на джиннах и привидениях. Ганс Лютер тогда тоже навлек на себя всеобщее недовольство — единственный из более или менее известных ученых, кто принял Бьернсена всерьез.

— А Ганс Лютер?..

— Немецкий ученый, светлая голова. И тоже умер — вслед за Бьернсеном.

— Как, еще один?!! — разом завопили Сангстер и Грэхем.

— А что тут, собственно, необычного? Разве ученые вечны? Они умирают подобно всем остальным, правда?

— Когда ученые умирают подобно всем остальным, мы приносим соболезнования и не питаем ни малейших подозрений, — отрезал Грэхем. — Сделайте одолжение, Гарриман, составьте мне список всемирно известных ученых, которые умерли после первого мая, а к нему приложите все достоверные сведения, какие сумеете раскопать.

Гарриман удивленно заморгал.

— Хорошо, позвоню, как только управлюсь, — пообещал он, и исчез с экрана, дабы немедленно возникнув опять: — Забыл рассказать насчет Лютера. Говорят, он умер в своей дортмундской лаборатории, бормоча какой-то неимоверный вздор редактору местной газеты. С ним приключился сердечный приступ. Причиной смерти определили старческое слабоумие и сердечное истощение. И то, и другое вызвано переутомлением.

Не в силах сдержать любопытство, Гарриман явно тянул время, ожидая, что скажут собеседники. Потом не выдержал, повторил: — Позвоню, как только управлюсь, — и повесил трубку.

— Дальше в лес — больше дров, — заметил Сангстер. Он плюхнулся на стул, откинулся, балансируя на двух задних ножках, недовольно нахмурился. — Если Уэбб и Майо умерли не от естественных причин, то уж во всяком случае не от сверхъестественных. Остается предположить — исключительно и единственно — обычное и откровенное убийство.

— А повод? — осведомился Грэхем.

— То-то и оно! Где, спрашивается, повод? Его просто нет! Я допускаю, что полдюжины стран сочли бы обширное уничтожение лучших умов Америки удачной прелюдией к войне. Но коль скоро выясняемся, что в дело втянуты шведские и немецкие ученые, — не исключаю, к тому же, что в списке, над которым сейчас трудится Гарриман, окажутся представители еще десятка народов, — то положение запутывается до степени почти невообразимой. — Он поднял машинописную копию записей, сделанных Уэббом, и с недовольным видом помахал бумагой в воздухе. — А возьмите эту галиматью! — Он задумчиво глядел на погрузившегося в невеселые мысли Грэхема. — Ведь именно ваши подозрения побудили нас пуститься в погоню, а за кем или чем гонимся — одному Богу известно. Хоть как-то вы свои подозрения обоснуете?

— Нет, — признался Грэхем, — никак. Из обнаруженного до сих пор никакой мало-мальски правдоподобной версии не выстроишь. Попробую копать усерднее.

— Где