— Тут я с вами согласна. Но сами-то вы можете предъявить что-то получше?

— Нибаль-и-Милькары ведут свой род от карфагенян и Христа. Согласитесь, это не то что какое-то жалкое сражение во Франции.

— От карфагенян — еще куда ни шло. Но от Христа — вы уверены?

— Не все знают, что Христос был испанцем.

— Разве он не был галилеянином?

— Можно родиться в Галилее и быть испанцем. Возьмите меня — я родился во Франции, однако более испанца вы не найдете, кроме разве что Христа.

— Как-то все это туманно…

— Ничего подобного. Поведение Христа — самое испанское на свете. Это Дон Кихот, только лучше. А вы же не станете отрицать, что Дон Кихот — архи-испанец.

— Я и не отрицаю.

— Ну вот, возьмите каждую черту Кихота и помножьте на пятнадцать — получите Христа. Христос придумал Испанию. Вот почему Нибаль-и-Милькары — чемпионы христианства.

— А какое отношение имеют ко всему этому квартиросъемщицы?

— Они — те простые женщины, которых, как Дульсинею Тобосскую, я удостаиваю своим интересом, хотя это всего лишь деревенские девки.

— Деревенские девки? Допустим. Почему же вы проявляете интерес к деревенским девкам, вместо того чтобы выбрать достойную партию?

— От достойных партий мне тошно. Как можно возомнить себя ровней Нибаль-и-Милькару? Я предпочитаю случай подобной претензии. Святой случай по милости своей всегда посылал мне женщин, желающих снять квартиру.

— Но среди пятнадцати кандидаток по крайней мере одна знала вашу родословную.

— Все ее знали. Я выбрал неосведомленную.

— Неосведомленную? Теперь уже нет.

— В самом деле. Я был настолько честен, что предупредил вас.

— А если я уйду?

— Воля ваша.

— Я не уйду. Я вас не боюсь.

— Вы правы. Я достоин доверия, как никто, кого я знаю.

— Странный ответ. Люди, объявляющие себя достойными доверия, так же опасны, как все другие.

— Да. Но правила ясно сформулированы. Стало быть, опасности можно избежать. Хотите десерт?

— Вы предлагаете так, будто это угроза.

— Так и есть. Это крем на основе яичных желтков.

— Вы подаете мне на ужин омлет и яйца на десерт?

— Я питаю теологическую страсть к яйцам.

— А ваш желудок не против?

— Пищеварение — феномен чисто католический. Пока священник отпускает мне грехи, я могу переваривать кирпичи. Добавлю, что святая Испания всегда отводила яйцу достойное место. В Барселоне монахини крахмалили свои покровы яичными белками, и их уходило на это столько, что поварам пришлось измыслить тысячу рецептов из желтков.

— Что ж, положите немножко, с рюмочку для яйца.

Хозяин принес чашки из литого золота и наполнил их желтой маслянистой массой. Сатурнина застыла от восхищения.

— Этот матово-желтый цвет в вычурном золоте — какая красота! — вымолвила она наконец.

Дон Элемирио впервые посмотрел на молодую женщину с неподдельным интересом.

— Вы к этому восприимчивы?

— А как же! Красное с золотом, синее с золотом, даже зеленое с золотом — сочетания дивные, но классические. Желтое с золотом в искусстве не встречается. Почему? Это же цвет самого света, переходящий от самого матового к самому сияющему.

Ее визави положил ложку и со всей возможной торжественностью объявил:

— Мадемуазель, я вас люблю.

— Уже? И за столь немногое?

— Прошу вас не портить опрометчивыми словами изумительное впечатление, которое вы сейчас произвели. Золото — субстанция Бога. Ни у одного народа нет такого чувства золота, как у испанцев. Понять золото — значит понять Испанию и, стало быть, понять меня. Я вас люблю, это так.

— Что ж. А я вас не люблю.

— Это придет.

Сатурнина попробовала крем из яичных желтков.

— Очень вкусно, — оценила она.

Дон Элемирио подождал, пока она доест, и воскликнул:

— Я люблю вас еще больше!

— Что же произошло?

— Вы первая, кто не говорит, что это приторно или переслащено. Вы не мелкая натура.

Молодая женщина постаралась ничего больше не говорить, боясь усилить страсть, внезапного всплеска которой она не понимала. Чтобы избежать жгучего и пристального теперь взгляда испанца, она, сославшись на усталость, поспешно скрылась в своей комнате.

Необычайный комфорт кровати потряс Сатурнину. «Чтобы испытать такое блаженство, я готова выслушать любые дурацкие признания в любви», — успела подумать она, прежде чем уснула в тишине, какой в самом сердце Парижа и представить себе не могла. Диван в Марн-ла-Валле принадлежал другому миру.

Как все, кому месяцами приходилось спать в походных условиях, Сатурнина сразу поняла, что не сможет теперь обойтись без роскоши. Среди ночи она встала по нужде; ее ноги ощутили теплый паркет, а потом — подогретый мрамор ванной комнаты. Эта последняя деталь добила ее.

Проснувшись, она пошла посмотреться в зеркало: незнакомое прежде ласковое выражение озарило ее лицо. Впервые после отъезда из Бельгии она не выглядела «изможденной обитательницей пригорода», как она сама о себе говорила.

Она вызвала слугу, дернув за специально предусмотренный для этого шнурок. Через пять минут в дверь постучали. Вошел Мелен.

— Мадемуазель желает завтрак в комнату?

— Это возможно?

— Предпочитаете завтракать в постели или за столом?

— Я обожаю завтракать в постели, но ведь крошки.

— Простыни меняются каждый день. Кофе, чай, круассаны, яйца, фруктовый сок, молоко, хлопья?

— Черный кофе, пожалуйста, и круассаны.

В Школу Лувра Сатурнина отправилась в потрясающей форме. Лекции читала играючи, с убеждением, что ее ученики, большинство которых были ей ровесниками, наконец-то ее зауважали.

Она работала в своей комнате, когда пришел Мелен и сказал, что месье просит ее разделить с ним ужин.

— Что будет, если я откажусь? — спросила она.

— Ваше право. Подать вам ужин в комнату?

Узнав, что она вольна распоряжаться собой, Сатурнина успокоилась.

— Я иду, — сказала она.

Дона Элемирио она застала у плиты. Поверх домашней одежды на нем был большой передник.

— Добрый вечер, мадемуазель. Я приготовил мясные рулеты.

Сатурнина рассмеялась.

— Вы не любите?

— Люблю. Но это так по-французски. Я не ожидала, что испанец выберет такую французскую семейную классику.