Тем не менее тут и там на глаза Эмили попадались следы красного дождя: лужи на тротуарах, пятна на одежде, озабоченные лица прохожих. А еще она заметила едва видимые частички красной пыли, словно пыльца, клубящаяся в жарком воздухе.

И хотя большая часть горожан, казалось, уже и думать забыла о недавнем катаклизме, Эмили чувствовала: сегодня не обычный нормальный день. Где-то в глубине ее существа гнездилась абсолютная уверенность, что мир не забудет этот день и те дни, что за ним последуют, покуда будет существовать род человеческий.

* * *

Мало что может огорошить человека, посвятившего себя журналистике, так же сильно, как тишина в новостном отделе редакции. Как правило, тут пишутся и компонуются заметки, и поэтому обычно в любое время тут полно репортеров, которые носятся туда-сюда, шушукаются по углам и обрывают телефоны; новостной отдел – это живое трепетное сердце любой газеты.

Поэтому, толкая двойные двери отдела новостей, Эмили ожидала погружения в шумную суету – особенно к этому располагали метеорологические странности, свидетелем которых она только что стала, – но вместо этого ее окутала тишина, как в читальном зале библиотеки.

Замявшись у дверей, Эмили бросила беглый взгляд на помещение. Все тридцать с лишним репортеров и редакторов дневной смены никуда не делись, но, вместо того чтобы трудиться на своих рабочих местах над вечерним выпуском, они сгрудились вокруг пяти пятидесятидюймовых телевизоров на стене. Обычно каждый телевизор был настроен на один из ведущих национальных или международных новостных каналов, чтобы от внимания сотрудников газеты не ускользнула ни одна важная новость. Но сейчас все экраны транслировали канал Си-Эн-Эн, и журналисты, включая главного редактора, в молчании наблюдали за тем, как другие освещают событие, за которое в любой другой день они непременно ухватились бы сами.

Никто не заметил, как вошла Эмили, не отпустил обычных шуточек, не поприветствовал ее; строго говоря, ни один из ее друзей-товарищей не оторвал глаз от телеэкрана, когда Эмили пробралась на свое рабочее место и бросила рюкзак на стол.

Для того чтобы работа редакции встала, особенно если на носу дедлайн, могла быть всего пара причин. Первая – никто из присутствующих не видел того, что произошло меньше часа назад. Эмили сразу отмела это предположение, потому что, очевидно, все были в курсе случившегося. На одежде многих ее коллег расплылись пунцовые пятна; очевидно, они, как и сама Эмили, в момент катаклизма были далеко от офиса.

Вторая причина (Эмили с трудом могла в нее поверить) заключалась в том, что Си-Эн-Эн передавал еще более значительные новости. Такая возможность сильно испугала Эмили, ведь она полагала, что событий, сопоставимых с красным дождем, не происходило со времен одиннадцатого сентября[3].

– Эмили? Где ты была? С тобой все в порядке? – Самокопание Эмили прервала пулеметная очередь вопросов одного из помощников редактора, Свена Конколи.

– Я. Выходила. Да, – выстрелила она ответной очередью, а потом глубоко вздохнула, чтобы унять нервы. Только сейчас Эмили поняла, насколько она, оказывается, измотана. – Что тут такое? Ты видел, что произошло? – спросила она, сделав жест в сторону окна.

Свен проигнорировал ее вопрос.

– Иди сюда, – потребовал он. – Ты должна на это взглянуть, и немедленно. – Не дожидаясь согласия, он подхватил ее под локоток и сопроводил к группе людей у ближайшего телевизора.

В телестудии ведущая новостей была на видеосвязи с каким-то молодым человеком. Его испуганное лицо зависало в верхнем правом углу экрана, создавая впечатление, что он находится где-то за плечом ведущей. Надпись внизу гласила: «Франсуа Ревельон». На взгляд Эмили, ему было лет двадцать шесть, от силы двадцать восемь. В его налитых кровью глазах плескалась едва сдерживаемая паника, контрастировавшая с тем, как сдержанно и спокойно он отвечал на вопросы телеведущей.

– …что именно происходит? Вы можете описать то, что видите?

Молодой человек заговорил, и по сильному акценту стало понятно, что он европеец.

Он француз, решила Эмили, или, быть может, бельгиец.

– Тут все больны. Очень больны, – сказал Франсуа.

Его лицо было так близко к камере, что Эмили могла разглядеть, какая у него бледная, полупрозрачная кожа. Лоб испещряли красные жилки, паутина лопнувших капилляров тянулась от левого виска почти до белесых усиков. Видно было, как капли пота выступают у него на лбу и медленно стекают по лицу. Когда молодой человек на миг отвернулся от камеры, Эмили заметила у него на шее еще несколько лопнувших кровеносных сосудов. Уголки его глаз налились кровью, белки были словно покрыты красной сеткой. Он выглядел будто боксер, выстоявший двенадцать раундов.

– Люди умирают, – сказал Франсуа, – множество людей. Они заболевают и почти сразу умирают. Трупы на улицах, в машинах. Много, очень много смертей.

– Вы сказали, много смертей, это сколько? Можете нам рассказать?

Мужчина помолчал и продолжил:

– Все умирают, – сказал он. – Все. – Он слегка запнулся, и его лицо исказилось от ужаса, очевидного всякому, кто в этот миг смотрел на него. – Глядите, я сейчас покажу, – продолжил он, развернул свой ноутбук и отнес его к окну в эркере второго этажа.

Снаружи было темно, но света нескольких уличных фонарей оказалось достаточно, чтобы собравшиеся у экранов разглядели застроенную двухэтажными домами и усаженную деревьями улицу. Дома, простые прямоугольные коробки, выглядели очень по-европейски, они напомнили Эмили когда-то виденные ею фотографии Прованса. Вдоль проезжей части стояло несколько кое-как припаркованных автомобилей. Поперек дороги замерла белая малолитражка, передние колеса которой были на тротуаре, а задние – на проезжей части, из выхлопной трубы тянулся шлейф выхлопа из так и не заглушенного двигателя.

– Что это? – спросил стоявший рядом с Эмили репортер, указывая на что-то темное, почти неразличимое, в беспорядке валяющееся на тротуаре и проезжей части. Один из этих непонятных объектов вроде бы слегка подергивался в свете уличного фонаря. – Это что, тела? Мать вашу, это все – тела! – В голосе молодого репортера звучала паника, заставляя его говорить все громче и громче.

Эмили насчитала на улице, как минимум, пятнадцать неподвижных фигур. На таком расстоянии невозможно было определить их пол, но, судя по размеру, в числе мертвых был ребенок. Протягивая руку к неподвижному детскому тельцу, на тротуаре рядом с ним замерла фигура побольше.

Плохо, поняла Эмили. Может быть, совсем плохо.

На экране снова появилось лицо молодого человека, и все собравшиеся у экранов разом ахнули в потрясении и ужасе. Камера совсем недолго была обращена на улицу, но за это короткое время белки глаз у юноши стали абсолютно красными. Его глаза теперь напоминали две лужицы густеющей крови, в них не осталось и намека на белый цвет. Нити кровеносных сосудов, которые Эмили заметила раньше, теперь стали вдвое толще, расползлись по щекам и по всему лицу. Из обеих ноздрей вдруг потекли густые струйки кровянистой слизи.