Оба подхода — поиск «козла отпущения» и традиция Ранке — помогают понять роль России в событиях, приведших к войне с Японией. Рассматривая политические интриги ведущих должностных лиц, сторонники теории «козла отпущения», такие как Глинский, Романов и Макдональд, помогают пролить свет на непоследовательность российской политики перед войной. В то же время огромная архивная работа, проделанная приверженцами ранкеанского подхода, позволяет лучше понять многие события тех лет. Однако все эти труды пренебрегают одним важным фактором: они не учитывают интеллектуальную мотивацию ключевых фигур того времени. Мы не сможем должным образом понять непоследовательность русской дипломатии до 1904 г., не изучив различные идеи, которые вдохновили Николая II и его государственных деятелей обратить свои взоры на Восток.

* * *

С 1960-х гг. западные ученые начали обращать внимание на значение идеологии для европейской дипломатии и империализма. По обеим сторонам Атлантики многое было написано об интеллектуальных аспектах таких явлений, как испанская, британская и французская колониальная экспансия, а также международных отношений в широком смысле1. В то же время на протяжении «холодной войны» советская внешняя политика являлась предметом многочисленных споров между политологами, которые подчеркивали влияние марксистско-ленинской доктрины, и их коллегами-«реалистами», которые более прагматично объясняли побудительные мотивы национальными интересами. Но по-прежнему никто не уделяет внимания идеологии как фактору русской дипломатии до 1917 г. Даже когда ученые рассматривают идеологические основы царского империализма, они неизменно сводят их к какому-либо влиятельному учению. Лучше всего это иллюстрирует русский вариант панславизма — концепция конца XIX в., согласно которой миссия России состояла в том, чтобы править этнически родственными странами, находившимися тогда под властью Оттоманской и Габсбургской империй.

Особо оригинальные рассуждения высказывались по поводу идеологической основы территориального расширения России в Азии. Американские наблюдатели XIX в. часто усматривали здесь мировоззрение, схожее с их собственной доктриной «предначертания судьбы» (Manifest Destiny). Лорд Джордж Керзон — один из главных русофобов викторианской Англии — видел в каждом шаге царя к востоку от Уральских гор часть зловещего плана по захвату всего континента вплоть до Индийского океана. В то же время министр иностранных дел в правительстве Александра II князь А.М. Горчаков говорил о том, что «положение России в Средней Азии одинаково с положением всех образованных [цивилизованных. — Ред.] государств, которые приходят в соприкосновение с народами полудикими, бродячими, без твердой общественной организации». Существует много других объяснений, но каждое сосредоточено на одном-единственном побудительном мотиве.

На самом деле очень редко бывало так, чтобы царская дипломатия в Азии определялась только одной идеологией. Как и действия большинства государств, дипломатия почти всегда формировалась под воздействием нескольких интеллектуальных течений, которые либо дополняли друг друга, либо вступали в противоречие. Это было особенно типично для десятилетия, предшествовавшего Русско-японской войне. В период усиленного интереса к Восточной Азии политика формировалась под воздействием конкурирующих учений, каждое из которых представляло собой определенный взгляд на судьбу Российской империи. Иногда доминировало какое-либо одно направление, иногда несколько направлений объединялись и влияли на действия Петербурга. Чтобы понять, почему царское правительство поступало определенным образом, полезно будет выявить эти взгляды и изучить их взаимодействие, а не сосредотачивать внимание на какой-либо одной идеологии. Тщательный анализ представлений об Азии и Российской империи, распространенных в то время в столичной элите, а также взаимовлияния этих представлений и царской дипломатии прольет свет на предвоенную политику России.

Известно, что идеология представляет собой очень неопределенное понятие. Терри Иглтон, литературовед из Оксфорда, выделил не менее шестнадцати значений этого существительного, в то время как словарь, изданный его университетом, дает всего четыре значения. В настоящей книге я опираюсь на следующее определение идеологии из «Оксфордского словаря английского языка»: «Система представлений, обычно касающихся политики или общества, или поведения класса или группы людей, которая считается оправданием их действий». Еще больше затуманивает картину различное понимание того, насколько идеология определяет мышление. Для марксистов она представляет собой не менее чем всю интеллектуальную и культурную надстройку господствующего класса. Некоторые идеологии XX в., такие как марксизм-ленинизм при Иосифе Сталине и национал-социализм при Адольфе Гитлере, пытались воплотить эту теорию на практике, вмешиваясь почти во все области человеческого мышления, что удавалось им с большим или меньшим успехом. Принято говорить, что идеологии — это «светские религии». Но, как и религия, идеология не всегда является всеобъемлющей. При рассмотрении идеологии я скорее согласен с историком Аланом Касселсом, который придерживается менее радикальной точки зрения. В своей книге «Идеология и международные отношения в современном мире» Касселс утверждает, что по сравнению с «тоталитарными» системами взглядов Сталина и Гитлера «партикулярная и незамысловатая идеология… оказывала не меньшее влияние на [международные отношения], которое продолжалось более длительное время»2.

То, что Россия думала об Азии, говорит и о представлениях империи о самой себе. Рассматривая культурную географию России, ученые обычно изучают ее взаимоотношения с Западом. При этом сравнительно мало внимания уделялось связям России с Востоком, хотя в последние годы интерес к ним возрастает, что стало особенно заметно с появлением книги Марка Бассина «Имперские видения: Воображение национализма и географическая экспансия на русском Дальнем Востоке».

На изучение западных представлений о Востоке оказал сильное влияние Эдвард Сайд. Впервые он поднял этот вопрос, когда опубликовал в 1978 г. ставшее знаменитым исследование «Ориентализм», где заявил, что научный аппарат, посредством которого Запад изучает Восток, является для первого также средством осуществления контроля над вторым. С идеей восприятия как подавления тесно связана его мысль о том, что жители Запада считают восточных людей «чужими», загадочными, изнеженными, злыми и опасными культурными противниками. По мнению Сайда, востоковеды обычно видят мир поманихейски, при этом Запад исконно враждебно настроен по отношение к Востоку. Тезисы Сайда могут быть полезны как отправная точка для анализа русских представлений о Востоке. Некоторые русские, такие как воинственный исследователь Николай Пржевальский, легко укладываются в схему Сайда, в которой европейцы враждебны Азии и жаждут ее поработить. Но для многих соотечественников Пржевальского это был более сложный вопрос. В свою очередь, Кэрил Эмерсон отмечает: «Россия имеет и культурные, и политические корни в… Азии, и это делает Восток для России одновременно и частью самой себя, и чужаком, другим».

В отличие от англичан и французов, чьи взгляды изучает Сайд, некоторые русские тоже осознавали свое азиатское происхождение.