ноги на ногу, думает совсем не об искусстве. Если б не заболел сегодня старший товарищ, то не пришлось бы с утра лететь на подмену…

Хрустящий батон, нежный творожный сыр и ломтик сочной красной рыбы…и, конечно, бодрящий капучино… Витают перед мысленным взором.

В животе открывается невидимый кран — что-то громко бурчит и переливается, завершая звуковой ряд громким и протяжным всасывающим звуком. По затихшей толпе бежит волна оживления.

Отец Харитон смотрит на отца Евлампия, стоящего с невинным лицом по правую руку, переводит взгляд с лица на выпирающий живот, потом обратно и укоризненно качает головой.

Только стихает оживление, «зверь» подаёт сигнал снова. Толпа уже не просто шевелится, она колышется, качается, волнуется. Народ озирается. Подозрительные взгляды друга на друга, возмущённое перешёптывание.

Звук… Из глубины, нарастающий, похожий на звук старой стиральной машины, переходит в рёв гоночного болида, а затем во всепроникающий рык дикого льва. Толпа, как ударенная кнутом, вздрагивает, ревёт, и из единого целого превращается в хаос отдельным элементов.

— Что за безобразие?! — сдавленно выплёвывает кто-то из середины.

— Почему мы должны это терпеть?! — ревёт краснолицый искусствовед.

— Долой мэра! — визжит надрывающийся женский голос.

— Да вы что, совсем уже?! — вторит ему женский бас.

Отец Харитон сильно толкает локтем соседа и кричит, выпучив налитые кровью глаза: «Шельма такая! Я знал, что это ты!» Сосед наступает ему на ногу и, схвативши за бороду, орёт: «Сам дурак!» Где-то обрываются бусы, и шарики звонко рассыпаются по паркету. Кто-то глухо падает на пол и вскрикивает. Помещение стремительно пустеет. Андрей смущённо стоит в стороне и держится за живот.

Из боковой двери появляется растрёпанный и бледный художник Х. На полу блестят бусины, одиноко чернеет смятый ботинок и катается перекати-полем клок рыжих волос.

Х чешет голову и озадаченно спрашивает: «Вы один?» Андрей молча кивает.

С картины срывается покрывало, и дикая мазня первоклашки бурых оттенков является взору. Приступ тошноты сжимает желудок. Вот она польза приёма такого «искусства» натощак.

— Похоже, вы единственный участник розыгрыша. Новый авто, подарок мэра, полностью ваш! — слышит Андрей издалека.

— Авто?.. А кофе у вас есть? Капучино.

— Кофе?.. Нет, кофе нет.

Коротыш тринадцатый. Начальник

Начальник отдела — заядлый спортсмен в молодости и отъявленный трудоголик после. Вечно недовольный собой и всеми, тянул жилы из себя и подчинённых. Прилетая с командировки в три ночи, в шесть он вставал на работу. С выходным в неделю и годами без отпусков…

Голова и усы его рано побелели, но тело оставалось молодым, походка пружинистой, взгляд обвиняющим. Мы прочили ему долгую трудовую жизнь и нескорый уход…. Но не сложилось с директором. Уход был неожиданным, как понос в самолёте.

Прошла неделя, и он собрал нас на прощальном ужине в ресторане. Мы поздравляли, много ели, пили и танцевали. Он бегал с бутылкой вокруг длинного стола, доливал, чокался и пил со всеми.

За неделю на пенсии он утратил былую прыть, стал мягче, тише… и улыбчивей, пропали командирские нотки в голосе. Но его улыбка не смогла меня обмануть. На дне серых глаз лежала тёмная печаль.

Вечер закончился, и все, пьяные и счастливые, разъехались по домам.

Пробежала ещё неделя. Я торопился на утренний автобус, ноги скользили по мокрому льду. Навстречу мне из темноты шёл, прихрамывая на одну ногу, пожилой человек в красной куртке, с большими пакетами. Я увернулся от низкой ветки с ранетками, которая метила в глаз, и поторопился дальше. Человек остановился, обращаясь ко мне: «Не спеши, не пришёл ещё». Я узнал знакомый голос и несказанно ему обрадовался, впервые за пятнадцать лет… Это был Аркадий Викторович. За неделю он прибавил лет десять: ссутулился, захромал, и даже зубы как будто пожелтели и съёжились. Я протянул ему руку, поздоровался и побежал дальше.

Морозный утренний воздух щекотал ноздри. Скоро прибыл автобус, и я протиснулся в душный салон.

Глядя в окно, я едва различил красную куртку в темноте на другой стороне дороги. Кто-то прятался за деревьями с голыми ветками и смотрел на остановку, с которой не так давно, каждый будний день, строго по расписанию, сорок лет ездил на любимую работу…

Кто-то с грустными глазами…

Коротыш четырнадцатый. Уголок

Толстые кривые стены с облупившейся штукатуркой, капающая с потолка и бегущая по стенам вода, запах сырости и полумрак. Гудящие коммуникации, большие трубы, ржавые вентили, пляшущие стрелки приборов, вибрирующий гул, крутые металлические ступени, по которым страшно ходить, скрипучие тележки, люди в комбинезонах, масках, рукавицах и касках. Измазанные в масле, саже, ржавчине, в испарине и поту, они бегут, матерятся. В углу сварщик гремит тяжелыми баллонами, монтажники разматывают жирные змеи кабелей, шумно катается кран-балка, звенят цепи. Проходишь цех — и коридор. Бегущие навстречу толкают плечами. Сбоку давят стены, сверху — потолок.

Из коридора — в незаметный сворот. За тугой дверью — тёплое и тихое помещение. Здесь в закутке, за шкафом, чтоб не видно было от входа, пьют чай, кофе, хрустят печеньем и посмеиваются. Из радио тихо льётся музыка.

— Привет. Проходи.

— Ты чего такой взъерошенный? Чай будешь?

— Не стой. Присаживайся.

— Как дела?

— Монтажники опять не тот кабель отрезали — обесточили полздания.

— Эх, лучше б чай пили. И полезней, и приятней.

— Ха-ха!

— Начальник вчера на оперативке от директора получал. Отчётность по отделу хромает.

— Отчётность — это плохо. А люли для начальника — хорошо.

— Ну! Не всё ж ему раздавать.

— Видел новую уборщицу? Молодая, свежая… Улыбается.

— У неё, вроде, четверо детей.

— Да ладно! Было б четверо, была бы несвежая.

— Ха-ха!

— Ладно, побежал подрядчикам проекты выдать надо.

— Ага, давай. А мы чай допьём и потихоньку на обед собираться будем.

Снова коридор. На стареньком лифте — два этажа вниз. Получить инструмент на складе и передать мастеру. Открыть допуск, проверить комплектность средств защиты. Взять ключи от помещения. Оформить отчет