Она красива, смугла, черноброва, и над губами идеальной формы у нее виднеется еле заметный темный пушок, намек на женские усики, из-за чего он готов считать ее самой прекрасной из женщин, каких он видел в жизни. Когда он вконец запутывается в своем французском, пытаясь сделать заказ, она встряхивает головой и обращается к нему по-английски. Его сердце тает с новой силой.

– С французским у меня почти так же плохо, как у вас, – говорит она с едва уловимым акцентом, делающим из него сладкую лужу. – Так нам обоим будет легче.

Он отваживается:

– Вы из Италии?

– Из Рима, – отвечает она, вытирая стол; затем с невротическим тщанием выкладывает перед ним столовый прибор. Ставит второй стул ровно, берет с него газету и показывает ему.

– Не моя, – говорит он.

– Нужна вам?

– Нет, я избегаю новостей в эти дни. На любом языке.

– У меня с ивритом еще хуже, чем с французским, – говорит она и кладет газету обратно.

– Вы итальянская еврейка? – Z не скрывает восхищения.

– Да, – отвечает она. – А вы американец?

– Иногда.

– И еврей?

– Это смотря кто спрашивает.

Он пересекает реку и возвращается на улицу Дома́ – на свою узкую улицу, одну из самых тихих в сердце Парижа. Куда легко скользнуть и откуда легко выскользнуть, улизнуть (пешком, на такси, на автобусе, на метро, на RER[1], даже на речном судне). Это такое сонное и странное место, что любое отклонение от обычного хода вещей сразу будет заметно. Идеальное место для агента, чтобы жить, не привлекая внимания, под простым прикрытием, заниматься для отвода глаз чем-нибудь безобидным.

До того как все пошло наперекосяк, Z, отслеживая опасность с вражеской стороны, чувствовал себя тут, в общем, спокойно. Теперь он, боясь куда больше, отслеживает ее здесь со стороны своих.

Приложив магнитный ключ, Z слышит щелчок замка и проскальзывает через ворота в арку. Кивает женщине, подметающей двор, ныряет в подъезд слева и, торопливо шагая через ступеньку, поднимается к себе на второй этаж.

Выполняет все проверки, каким его учили, и все, какие накопились с опытом, и добавляет к ним те, что сами собой впитываются и усваиваются, если ты вырос на американских кино- и телефильмах. В квартире направляется к окну спальни, выходящему во двор. Взгляд его падает на головной платок работницы, которая, подметая, движется к дальней арке. Потом он бежит к уличному окну и смотрит в обе стороны. Ни машин, ни велосипедов, ничего, только нищий, который сидит на своем красном чемодане на углу улицы дез Англе.

Z каждое утро, сколько он тут живет, бросает нищему в кружку два евро, а время от времени о чем-нибудь его спрашивает и протягивает ему двадцатку. Обхаживает его ради того дня, когда он сможет пригодиться, сообщить что-нибудь нужное.

Удовлетворенный тем, что ничего не упустил, Z раздевается до нижнего белья и забирается в кровать, чтобы лежать на спине и глядеть в потолок на старинные, грубо отесанные балки, чтобы искать осмысленный рисунок там, где его нет, теряться в сучках, нарушающих текстуру.

Это его главное развлечение с той поры, как, жестоко разбуженный, он увидел все последствия своих былых действий – и для Израиля, и для Палестины и, что самое насущное сейчас, для себя самого. Думая о своем недавнем поступке, который можно назвать преступлением, он усматривает в нем политическую страсть, самозабвение отчаяния, порыв человека, движимого добрым побуждением, желанием поступить правильно.

Вернувшись тогда в квартиру, он первым делом ее обошел и все отсоединил: телефон, телевизор, радио. Также и кабельную коробку, и устаревший аппарат «Минитель», который уже был тут, когда он въехал. Неизвестно зачем вытащил батарейку из будильника и, вспомнив смертоносный прецедент, извлек батарейку и SIM-карту из своего сотового.

В офис назавтра он пришел весь потный, не способный унять нервозность. После кошмарной беседы с начальником и, по совместительству, куратором, чувствуя, что его паранойя уже не паранойя, Z засунул свой ноутбук в ящик письменного стола, где ему предстояло отныне быть все время.

Теперь в квартире нет ничего, способного передавать или принимать сигнал, и потому пялиться в потолок – это все, что ему осталось. Да еще одна-единственная книга, французский роман, который ему не по силам, оставленный на ночном столике прежними жильцами.

Он пытается сосредоточиться на балках, прогнать все из головы, но тяжесть положения, в которое он попал, не дает мыслям рассеяться. К этому моменту штаб-квартира в Тель-Авиве и различные отделения по всему миру наверняка уже подсчитали бо́льшую часть нанесенного им ущерба; там разбираются, какие досье и файлы он обесценил, какие операции провалил. Все эти разъяренные каца[2], работающие на французском направлении, должно быть, рвутся подвергнуть Z пытке, заставить его признаться, чем он поделился и кого выдал, рвутся подвесить его за пальчики ног, чтобы секреты вывалились из его карманов, как монетки, а затем выбить из него причину его безрассудных предательских деяний.

Выбивать (по крайней мере, с его точки зрения) нет нужды. Z расколется и так. «Я пытался избежать трагедии на израильской земле, – скажет он. – Предотвратить взрыв тикающей бомбы и многие бедствия, которым мы, оправдываясь им, дали бы волю». Разумеется, это их не устроит, ведь пресловутая бомба взорвалась-таки. Поэтому он, может быть, еще скажет, что хотел уравнять счет, возместить ущерб. Возместить, увы, не кому иному, как палестинцам. Он пытался искупить свои грехи. Он знает, что это объяснение не пройдет. Возмещение врагам? Какое оно имеет отношение к ремеслу разведчика?

Как бы то ни было, похитить его, вывезти в Израиль и там пытать – этот вариант, думает он, для них отнюдь не самый желанный. Z предполагает, что удовольствие, за которое у них сейчас идет борьба, – это удовольствие быть тем человеком, чье приближение Z увидит, удовольствие узреть воочию смертельный страх, который он ощутит, глядя на того, кто послан его жесточайшим образом убить или, может быть, просто сделать его бесполезным – лоботомировать шилом или ножом для колки льда и оставить бессмысленно бродить где-нибудь около парка Бют-Шомон, чтобы кто-нибудь его там обнаружил со струйкой крови из ноздри, с неодинаковыми глазами.

Еще больше, чем этот будущий момент знания, пугают его все рыскающие вокруг агенты – те, кого он вовсе не увидит. Тайные убийцы в плащах. И войско поддержки, которое составляют сайаним – добровольные помощники, сочувствующие делу парижане, играющие вспомогательные роли. Предоставить комнату или машину, побыть, если надо, еще одной парой глаз. Куда бы Z ни пошел, какой бы шаг в этом городе ни сделал, он рискует обнаружить себя перед этими нераспознаваемыми чужаками, которые наверняка уже высматривают его.