Он не счёл нужным сообщать ей, что Полли Дункан, главная женщина в его жизни, обитает в каретном сарае во дворе дома Гейджев и что он греет свою душу мечтами о тихих совместных вечерах, частых ужинах или завтраках (а может быть, одно будет переходить в другое) с этой милой его сердцу особой.

— Ясно. Давай перейдём к делу, — сказала Хикси после того, как им подали тарелки, распространяющие аппетитный запах настоящего мясного соуса. — Так каким образом ты узнал об этом страшном пожаре? Если, конечно, это не профессиональная тайна.

Квиллер самодовольно разгладил усы.

— Суть дела в том, что один из предков Джуниора был историком-любителем и своего рода летописцем. Он вёл записи, в которых регистрировал несчастные случаи, происходившие при валке леса, рассказывал об эпидемиях, отмечал уровни весенних паводков и так далее, записывал воспоминания стариков. В его тетрадях, исписанных четким почерком, — он пользовался металлическим пером, которое редко оставляло на бумаге кляксы, — я и нашел описание лесного пожара тысяча восемьсот шестьдесят девятого года со всеми печальными подробностями. Он был очевидцем этих событий… Ну а что за блестящая мысль пришла тебе в голову, Хикси? — заключил свой рассказ Квиллер.

— Что, если по этим воспоминаниям сделать моноспектакль.

— По-твоему, лесной пожар, охвативший три округа, — пустяк, о котором можно поведать в театральном шоу одного актера?

— Mais non![4]Мы попросим зрителей представить себе, что в то время радио уже существовало, и покажем им на сцене радиостудию и диктора, читающего репортажи об этом стихийном бедствии.

Квиллер вдруг почувствовал к ней уважение, которого прежде никогда не испытывал:

— Неплохо придумано! Да… Очень неплохо! Я принимаю твою идею! С радостью напишу сценарий и сами репортажи. Если бы Ларри Ланспик выступил в роли диктора…

— Ни в коем случае! Если уж мы хотим сами организовать подобное представление, не нужно привлекать никого со стороны, — возразила она. — Честно говоря, Квилл, в этой роли я вижу только тебя. У тебя прекрасный голос, именно такой голос должен иметь диктор на радио… Не хмурься! Тебе не придется учить наизусть ни одной строчки. Ты будешь читать текст с листа в бутафорский микрофон, — строчила она скороговоркой. — Кроме того, ты ведь местная знаменитость. Все балдеют от твоей газетной колонки! Ты будешь отличной приманкой, sans doute.[5]

В ответ он только хмыкнул в усы. У неё, по крайней мере, хватило такта не упомянуть о том, что он ещё и мультимиллионер, и филантроп, и потенциальный жених.

— Сценическое оформление я беру на себя. Продажу билетов — тоже. Я согласна даже сцену подмести! — продолжала она со всё возрастающим энтузиазмом.

В колледже Квиллер участвовал в студенческих спектаклях, и ему нравилось выступать перед зрителями. Искушение согласиться на предложение Хикси было велико, к тому же и сюжет знаменательный… Чтобы развеять последние сомнения, он настороженно спросил:

— Сколько времени, по-твоему, продлится это представление?

— Думаю, минут сорок пять. Как школьный урок или пауза в клубном обеде.

Поразмыслив несколько секунд, он обречённо изрёк:

— Что ж, возможно, я буду сожалеть об этом, но я согласен.

— Отлично! — воскликнула Хикси.

Ни он, ни она не помнили, притронулись они к еде или нет, обсуждая за столиком оформление сцены, освещение, декорации, акустику зала, а также то, как упаковать весь театральный реквизит в багажник машины.

— Это шоу пройдёт по разряду репортажей с места события, а все затраты я спишу на свои темы, — сказала Хикси. — Единственно, чего нам не хватает, так это названия проекта — мне ведь надо ввести его в компьютер. Что, если назвать его «Студия "Сундук" представляет»?

— Звучит не слишком интеллектуально, — заметил Квиллер, хотя название ему понравилось.

Квиллера, вернувшегося домой с обернутым в фольгу пакетом, в котором лежали куски индейки, приветливо встретили на пороге две сиамские кошки, учуявшие запах любимого кушанья сквозь двухдюймовую дубовую дверь. Они нетерпеливо завывали, становясь на чёрно-коричневые задние лапы и не сводя ни на секунду гипнотического взгляда голубых глаз с вожделенного пакета до тех пор, пока его содержимое не переместилось на их тарелки, стоящие у кухонного стола.

С нескрываемым восхищением наблюдал Квиллер за тем, как они уплетают его угощение. Коко — официально Као Ко Кун — унаследовал величие своего высокородного тезки, жившего в тринадцатом веке, и плюс к этому обладал таким умом и способностью к правильному восприятию действительности, что приводил иногда в замешательство человека, имеющего всего лишь пять органов чувств да степень бакалавра в области журналистики. Юм-Юм, само изящество, владела иным набором талантов. Она знала бесчисленное множество чисто женских уловок, которыми беззастенчиво пользовалась, чтобы добиться своего. Когда же ничто из её арсенала не приводило к желаемому результату, она прибегала к последнему средству воздействия: кокетливо вытягивала переднюю бархатную лапку и трогала ею усы Квиллера, после чего он сдавался.

Когда сиамцы покончили с едой и тщательно умылись, он обратился к ним с речью:

— У меня, ребятки, в последующие две недели будет очень много работы, поэтому я не смогу пускать вас в библиотеку. Прошу вас, не думайте, что это из-за каких-то осложнений личного характера. — Он всегда обращался к кошкам так, словно они понимали человеческую речь, и всё больше и больше убеждался в том, что именно так оно и было.

В последующие дни кошки, чувствуя его озабоченность, не мешали ему; они подолгу дремали, подолгу ласкались друг к другу и смотрели на осенние листья, которые, плавно кружась, падали на землю, устилая её желто-рыжим ковром. И только в тех случаях, когда Квиллер, заработавшись, задерживался с кошачьим обедом, Коко и Юм-Юм прерывали его занятия: стоя за дверью библиотеки и теребя лапками ручку двери, они взывали к совести хозяина — Коко своим укоризненным баритоном аристократа: «Йа-а-у!», а Юм-Юм нетерпеливым сопрано: «Ня-я-у!»

Квиллеру ничего не стоило написать для газеты статью в тысячу слов, но сценарий документальной драмы был делом непривычным. Для того чтобы облегчить радиодиктору чтение сорокапятиминутного монолога, он решил вставить в него якобы записанные на пленку голоса очевидцев. Он изменял свой голос, придавая ему то официальный тон, свойственный, по его мнению, чиновнику правительственной службы, то ирландский акцент, с каким, как он полагал, должен был изъясняться трактирщик, то его голос становился скрипучим, словно у старого фермера. Составляя вопросы и вкрапляя ответы на них в дикторский текст, Квиллер как бы брал интервью у самого себя.

Когда сценарий был закончен, начались репетиции, которые проходили ночами по уплотненному графику в доме Гейджев. Хикси комбинировала голоса, записанные на пленку, с живой речью диктора, а это требовало исключительной точности таймирования. Между тем Полли Дункан, возвращаясь после работы к себе в каретный сарай, расположенный на заднем дворе особняка Гейджев, недоумевала, ежевечерне видя машину Хикси, припаркованную к тротуару возле особняка. Для Полли это было настоящим испытанием. Умная, умеющая владеть собой, она ревновала Квиллера (и он знал это) к любой женщине моложе и стройнее себя.