«Меня тянуло к женщинам, я непрерывно влюблялся, что не мешало мне сохранить не загрязненное, не запятнанное ни малейшим пятнышком наружное целомудрие. Несмотря на взаимность, романы были самого платонического характера, и я, в сущности, ни разу не нарушил целомудрия (они продолжались до 60-летнего возраста)».

К сердечным страданиям добавлялось чувство беспомощности и униженности от глухоты, ещё в детстве (после заболевания скарлатиной) лишившей Циолковского нормального контакта с миром, с людьми:

«Глухота — ужасное несчастье, и я никому её не желаю. Но сам теперь признаю её великое значение в моей деятельности в связи, конечно, с другими условиями. Глухих множество. Это незначительные люди. Отчего же у меня она сослужила службу? Конечно, причин ещё множество: например, наследственность, удачное сочетание родителей, счастливое оплодотворение яйцеклетки, гнет судьбы. Но все предвидеть и понять невозможно. Человек выходит не в отца, не в мать, а в одного из своих предков.

Но что же сделала со мной глухота? Она заставляла страдать меня каждую минуту моей жизни, проведенной с людьми. Я чувствовал себя с ними всегда изолированным, обиженным, изгоем. Это углубляло меня в самого себя, заставляло искать великих дел, чтобы заслужить одобрение людей и не быть столь презираемым. (Мне всегда казалось, что за глухоту меня презирают. Да так оно и было, хотя принято скрывать презрение к больным и уродам.)».

Глухой человек ощущает собственную неполноценность в неменьшей степени, чем слепой. Но если к слепым окружающие обычно проявляют сочувствие и жалость, то по отношению к глухим демонстрируется нередко странная снисходительность, которая в конечном счете заставляет плохо слышащего (и тем более — совсем не слышащего) осознавать унизительность своего положения и, как следствие, — избегать излишних контактов и замыкаться в себе. Однако глухота (калечество — как он сам выражался) обернулась для Циолковского неожиданным благом. Сторонясь сверстников, он обрел других верных друзей — книги, позволявшие ему непрерывно заниматься самообразованием.

«Книг было, правда, мало, и я погружался больше в собственные свои мысли. Я не останавливаясь думал, исходя из прочитанного. Многое я не понимал, объяснить было некому и невозможно при моем недостатке. Это тем более возбуждало самодеятельность ума. Глухота, заставляя непрерывно страдать мое самолюбие, была моей погонялой, кнутом, который гнал меня всю жизнь и теперь гонит, она отделила меня от людей, от их шаблонного счастья, заставила меня сосредоточиться, отдаться своим и навеянным наукой мыслям. Без нее я никогда бы не сделал и не закончил столько работ».

* * *

«Наперекор всему!» — вот два слова, которые могут служить эпиграфом ко всей жизни Циолковского. Наперекор — болезни и глухоте, насмешкам сверстников (в детстве и юности), непониманию семьи (до конца жизни), неверию окружающих, скептицизму коллег, тупому противодействию чиновников, проискам врагов и оголтелому шельмованию (которое не прекратилось и в наши дни). Бунтарский дух как главную черту основоположника теоретической космонавтики отметил и А. Л. Чижевский: «В своих мечтах и творениях Константин Эдуардович был бунтарем, непокорным и непокоренным, независимым и храбрым до безумства. Чтобы бросить в мир столько смелых и новых идей и истин, надо обладать великой дерзостью мысли». Одну из глав в воспоминаниях о своем старшем наставнике и учителе Чижевский так и назвал — «Наперекор».

Такая бунтарская черта наверняка досталась нашему герою по наследству от выдающихся предков, среди которых самой заметной фигурой был Северин Наливайко, поднявший в конце XVI века казацко-крестьянское восстание на Украине против польских магнатов и после его разгрома подвергнутый в 1597 году в Варшаве мучительной казни, похожей на ту, что описал Гоголь в «Тарасе Бульбе». Наливайко, как и полагалось сечевику, был православным, но всю уцелевшую родню после смерти казацкого бунтаря насильственно перевели в католичество. Фамилия же Циолковский появилась у потомков запорожских казаков по названию местечек Великое и Малое Циолково близ Варшавы, владельцами которых до 1777 года были предки К. Э. Циолковского[1] (впрочем, последний из них переселился оттуда на Житомирщину, входившую в Киевское воеводство, ещё до рождения его деда).

Наливайко — знаковая фигура и в русской, и в польской, и в украинской истории, он стал символом непокорности и свободолюбия. Впоследствии декабрист Кондратий Рылеев посвятил ему одну из своих лучших поэм «Смерть Наливайко», хрестоматийные стихи из которой повторял не один приверженец свободомыслия:

Можно предположить с уверенностью почти на 100 %, что Циолковский (который в подлиннике знал оды Горация и наизусть читал целые сцены из грибоедовского «Горя от ума») был знаком и с этими стихами. Во всяком случае он мог подписаться под любой из процитированных строк, а последние две сделать собственным девизом. В самом деле: бывает ли свобода без жертв? Но «какое удовольствие чувствуешь от свободы», говорил Циолковский. Между двумя русскими революциями, в апреле 1917 года, он запишет: «Свободу человек должен взять, если может». А за год до смерти сформулирует, во многом опираясь на собственный опыт, главные черты свободы, без которых она ничто: это — свобода образования, свобода передвижения, свобода обмена (то есть торговли), свобода единобрачия, свобода общества ограничивать (в случаях аномального отклонения от норм), свобода управляться избранным лицом и правительством.

Действительно, свобода — первое и непременное условие всякого творчества — научного, литературного, художественного. Впрочем, её ухитрялись толковать по-разному. Долгое время был популярен тезис, придуманный Спинозой, — «Свобода есть познанная необходимость». Быть может, амстердамский философ — изгой и диссидент, одинаково ненавидимый протестантами, католиками и иудаистами, — вполне комфортно чувствовал себя во враждебном конфессиональном окружении, вооружившись явно конформистским, приспособленческим жизненным кредо, но для таких пассионариев, как Наливайко и его потомок Циолковский, оно совершенно не подходило. Для них свобода — не просто познанная, но также и преодоленная, измененная, преобразованная необходимость.

Последнее достигается с помощью доступной каждому свободы духа, мысли и воли. И так было всегда: даже в условиях жесточайшего идеологического прессинга, усиленного изощренной травлей и непризнанием, Циолковский чувствовал себя абсолютно свободным в своей получердачной светёлке, из окна которой открывался потрясающий, ни с чем не сравнимый вид на заречье и приокское приволье, незаметно переходящее в бездонное небо и бесконечный Космос. В 1918 году в один из самых трудных периодов своей жизни Циолковский набросал фрагмент (до сих пор, кстати, не опубликованный) под названием «Свобода воли», где изложил свое понимание проблемы, на протяжении тысячелетий волновавшей мыслителей разных стран и народов: