— Я не понял, Василий, — Костик заметил Толстяка, который из всех остальных подростков выглядел самым сонным. — А ты что, только встал? Утро уже наступило, Мишин! Солнце светит нам в окно своими лучами! После завтрака приедут ваши родители! Это ли не счастье?

— Угу… — Вася потер ушибленный зад, сунул ноги в спортивные штаны, и направился к двери, на ходу поправляя треники. — Умирать в такой солнечный, прекрасный день — самое оно…

Я, Ряскин и Богомол двинулись следом. Через пять минут мы уже пристроились в конец длинной очереди сонных подростков, часть из которых самораспределялась в душевую, часть — в туалет.

К счастью, когда все переоделись, причесались и натянули одежду, собираясь отправится на пробежку, в спальню вошла Елена Сергеевна.

— Константин Викторович. — Она бочком приблизилась к Прилизанному, который всем своим видом демонстрировал готовность к великим свершениям. Только не к своим, а к нашим. — Сегодня — родительский день. Мне кажется, не очень правильно гонять детей по периметру лагеря. В конце-концов у них вроде как праздник.

Мы коллективно напрягли слух, искренне надеясь, что Леночка вразумит вожатого. Просто все без исключения пацаны выглядели, как солдаты, только что выбравшиеся из тяжёлого боя. Некоторые опирались на грядушки кроватей, некоторые — плечом на товарища, стоявшего рядом. Один только Богомол слегка подпрыгивал на месте, изображая разминку.

Самое интересное, стоило нам оказаться на улице, его энтузиазм очень быстро заканчивался. Богомол валился в ближайшие кусты буквально через пару метров. При этом он начинал тяжело дышать и даже вываливал язык, чтоб точно было понятно, человек на последнем издыхании.

Костик, памятуя о том, что этот неадекват исполнял в лесу, когда мы учились делать себе место для сна, делал вид, будто не замечает фокусов Богомола. Просто игнорировал его. Наверное, опасался, что тот начнет вытворять что-нибудь похлеще. Лучше уж пусть лежит в кустах. Все равно, когда придет время возвращаться в корпус, Богомол будет бежать впереди всех.

— Праздник… Понимаете?– Сделала акцент Елена Сергеевна и многозначительно посмотрела на Прилизанного.

На слове «праздник» Мишин жалобно вздохнул, при этом ухитрившись еще издать звук, похожий на рыдание. Мне, честно говоря, уже стало интересно посмотреть на мать Толстяка. Что там за женщина такая, любопытно. У Василия при одной мысли о ней начинается истерика и паника.

— Черт…– Константин Викторович почесал затылок. — Вы правы. Если родители увидят своих детей замученными, сложно будет говорить об их недопустимом поведении. Да…Думаю, действительно, сегодня пробежки не будет…

Подростки облегченно выдохнули. Правда, радость наша была недолгой. Буквально секунду.

— Завтра компенсируем двойным объёмом. — Добавил Костик.

— Убейте меня… — Простонал кто-то из пацанов. Судя по голосу, тот, кто просит об этом уже второй день подряд.

В общем, благодаря вожатой, мы отправились на завтрак, избежав фанатичной любви Прилизанного к бегу. Однако, если остальные подростки живо переговаривались, ожидая появления предков, которые, я так понял, в родительский день привозят всякие вкусности, наша компания — наоборот, грустенела с каждой минутой все сильнее.

Наконец, нас вывели из столовой, построили на площади перед кинотеатром. В воздухе повисла тишина. Многозначительная. Так бывает перед грозой или перед салютом. Для кого-то эта тишина означала приближение настоящего праздника, для меня, Мишина, Ряскина, Селедки и Фокиной — это было похоже на ожидание приговора. Только Богомол оставался безмятежным, с улыбкой крутил башкой и смотрел по сторонам.

— Меня тошнит…– Сообщил Мишин. Хотя на кой черт нам эта информация, совсем непонятно.

Где-то в дальнем углу территории лагеря, в кустах, как назло, завыли собаки. Это создавало определённую атмосферу, добавляя напряженности.

— Видимо, предчувствуют беду…– Протянул Ряскин и тут же получил от Селедки удар локтем в бок.

А еще — очень настойчивый совет заткнуться. Тупикина, кстати, тоже сильно нервничала перед появлением родителей. Из ее предыдущих случайных фраз я так понял, они у нее строгие. Маша, как и я, просто ждала. Напряжённо. Потому что мы с ней оказались в самой хреновой ситуации. Нам предстояла встреча с людьми, которых мы вообще не знаем, но которые исключительно хорошо знают нас. И прежде, чем мы отхватим за жалобу Элеоноры или отчисление, еще надо постараться, чтоб родители Фокиной и Ванечкина не подняли шум, будто их дети на себя не похожи.

Собачий вой резко прервался, а потом так же громко мявкнула кошка.

— Вот и нас сейчас…как котят…– Грустно высказался Мишин.

Не знаю, как далеко могла бы зайти фантазия Толстяка, но в этот момент ворота открылись и на территорию лагеря въехал автобус, битком набитый взрослыми. Следом за автобусом тянулась вереница из нескольких машин. Штук пять — шесть, не больше.

Последним ехал автомобиль, который лично я побоялся бы таким словом называть.

Это было что-то очень маленькое, облезлое и похожее на жука, которого растопорщило в разные стороны.

— Вась…– Ряскин указал рукой в сторону этого «чуда» автопрома. — Вон, ваш «горбатый». Значит, мать с отцом приехала. Не все так плохо… Своих пока не вижу. Они в автобусе должны быть.

— Ага…– Толстяк кивнул и мне показалось, постарался сделать шаг назад, чтоб спрятаться за спинами других пионеров.

«Горбатый», как эту страсть назвал Ряскин, громко засигналил и, обогнав все машины, которые медленно тянулись за автобусом, лихо вырулил вперед, возглавив кортеж.

В этот момент с адским лаем из кустов выскочили несколько собак и бросились почему-то именно на эту машину. Водительское окно опустилось, оттуда появилась мужская голова. Судя по скромным размерам этой головы, Мишин явно пошел не в отца. Потому как выглядел мужик каким-то щуплым и маленьким.

Он высунулся из окна чуть ли не на половину, посмотрел на собак, прыгающих рядом, а затем откинул голову назад и зашелся маниакальным смехом. Собаки буквально подавились лаем и вообще предпочли ретироваться от греха подальше.

— Лучше бы одна мать…– Тихо сказал Мишин, и снова постарался задом пролезть в стройные ряды товарищей по отряду

Наконец, ржавая тарантайка остановилась, ровно перед автобусом, который тоже притормозил, чтоб высадить пассажиров. «Горбатый» несколько раз чихнул и феерично выблевывал несколько литров непонятной жижи, отдаленно напоминающей машинное масло, на асфальт.

Автобус открыл свои двери, на улицу начали вылазить взрослые. Все они были с сумками, рюкзаками и даже ведрами. Такое чувство, будто никто не предупредил взрослых, что вообще-то их детишек не морят голодом в лагере.

— Ну, сейчас начнётся…– Сказал Мишин, с тоской глядя, как из «горбатого» выбираются его родители.

Отец Толстяка, как я и