— Ну, — говорит, — кто вниз сходит да настоящие тетради принесет? Хотите, Старобельская?

Вот вопрос! Кто ж не захочет вниз пробежаться, да еще во время уроков, когда по дороге во всякий класс заглянуть можно?

— Хочу, — говорю, — Ольга Викторовна, еще как хочу.

— Ну, так и маршируйте, да по дороге не растеряйте половины, ведь у вас всегда все форточки в голове настежь.

Я было, по обыкновению, пулей полетела, но Евгения Васильевна остановила меня, велела идти тихо и не шуметь, чтобы не мешать заниматься другим классам.

Дамская — в самом конце нижнего коридора, дальше первого класса. Вот, прохожу я мимо и вижу — что за штука? Уж больно там что-то хитрое происходит.

Остановилась, конечно, у стеклянной двери, смотрю. На полу разостланы четыре простыни, на каждой из них лежит по ученице, a четыре другие берут их за руки и со всех сил то к себе потянут, то от себя отпихнут, да еще и ноги для чего-то в коленях сгибают. Что за ерунда? Я сперва думала, они там одни дурачатся, Потом вижу — нет: и классная дама, и докторша, что у них гигиену или геометрию, не знаю, что-то преподает, обе глядят на это, не злятся, но и не смеются.

Я и про тетрадки забыла, стою, вытаращив глаза, и смотрю на это беснование. Может, я и долго так бы простояла, да одна моя знакомая девочка, Попова, в это время из класса напиться вышла.

— Ты тут что делаешь? — спрашивает.

— Нет, это вы, — говорю, — что там вытворяете?

— А это, — отвечает, — искусственное дыхание.

Ногами-то да руками? Да кто ж это когда так дышал? И зачем это им? Разве они не могут дышать как все?

A она знай только заливается-хохочет. Насилу толку от нее добилась, да и то не так, чтобы уж очень хорошо поняла. Оказывается, что если кому-нибудь иногда дурно сделается, или, например, утопленника вытащат, так ему таким образом дышать помогают. Вот ученицам и показывают — может, когда наука эта пригодится.

Но я все-таки не понимаю, отчего, если человека заставить дрыгать ногами и размахивать руками, ему от этого легче дышать станет? По-моему, наоборот, устанешь только и запыхаешься. Надо будет попробовать.

Тетрадки явились немножко с опозданием, но никто внимания на это не обратил.

A за русскую диктовку мне «одиннадцать» [10] поставили. Одну ошибку таки всадила и, по обыкновению, глупейшую: вместо «потом» написала «попом». У меня только такие и бывают, особенно с «п» и «т» — то лишнюю ногу приставлю, то одной не хватает. Хочу написать «теперь» — так или «пеперь» или «тетерь» выйдет, даже злость берет.

Ну и отличилась же сегодня Юля Бек за русским!

Я понимаю, что можно иногда не додуматься до чего-нибудь и глупость сказать — с кем греха не бывает? — но чтобы так ляпать, как у нас сегодня!..

Ольга Викторовна толковала нам что-то про озимые хлебные растения, потом обращается к Юле:

— Ну-ка, Бек, назовите мне какое-нибудь.

Ta встает и говорит:

— Мед.

Вы не верите, думаете, я сочиняю? Вот мамочка меня и предупреждала: «Ты, Муся, лучше никому этого не рассказывай, не поверят, подумают, что ты выдумываешь…»

Барбос даже глаза вытаращил:

— Как мед? Почему ж это?

Но Юля этот раз даже не особенно и сконфузилась, обыкновенно же она из-за всего краснеет:

— Потому что он и зимой есть.

— Господи прости! Да разве это растение, да еще и хлебное? Дети, кто из вас никогда не видел растения, встаньте, пожалуйста.

Подымается Щелкина.

— Как, вы никогда не видели растения?

— Нет.

Вы не знаете, что такое наша Щелкина, такой второй, наверное, не существует: волосы у нее вылинявшие и будто маслом помазанные, рот открыт, глаза выпучены, и она всегда говорит глупости, даже по ошибке ничего другого не скажет, да еще и подшепетывает.

Теперь эта «Сцелькина» стоит, открыв рот, и молчит. Все хохочут, даже Юля, забыв, что она сама сейчас ляпнула. Она хотя и миленькая, и люблю я ее, но ляпает постоянно. Но какая она хорошенькая! Точно фарфоровая куколка.

Тут сейчас и зазвонили на перемену.

На переменке я рассказала про то, что видела в первом классе. Понятно, решили сейчас же и попробовать.

Как только перемена кончилась, еще ни батюшки, ни Женюрочки в классе не было, мы Тишалову с Любой разложили на пол, только без простынь — откуда ж их взять? — и начали их оживлять. Не знаю уж, легче ли им дышать было, но что живы они были, так даже и очень. Как стали мы им руки да ноги разводить, да колени сгибать, они так развизжались, что Евгения Васильевна как на пожар прискакала.

— Старобельская! Штоф! Да вы с ума сошли! Что это за валянье по полу, что за безобразие!

A мы и не заметили, как она вошла, очень уж своими утопленницами занялись. A они-то, обе пациентки наши, трепанные, мятые, живо на ноги повскакивали да по местам, a я Женюрочке объяснять стала:

— Это, — говорю, — мы учились искусственное дыхание делать.

— Какое искусственное дыхание? Зачем?

— Да ведь в первом же классе делают? Я сегодня, как за тетрадками ходила, видела. Вот и мы хотели попробовать.

Евгения Васильевна рассмеялась.

— Ведь надо ж такое выдумать! Ну, будет, марш по местам, и дышать естественно. Вон и батюшка уж идет.

A что, ведь не особенно у нас в гимназии скучно?

Никак не умудришься часто в свой дневник записывать — не хватает времени, да и все тут! Учительницы в гимназии теперь уж как следует нам каждый день задают, да еще начались мои несчастные уроки музыки, a уж хуже этого ничего не выдумаешь. И к чему меня только учат? Все равно у меня способностей нет. С пением тоже дурно.

Недавно пробовали нам в гимназии голоса. Уж и напела я им — одно горе, даже учительница рассмеялась. И девочки, понятно, рады стараться; только мне одной это вовсе смешным не казалось.

Поставили все-таки во второе сопрано.

— Ничего, — говорит учительница, — пока молодой петушок, но распеться может, слух есть.

Хорош слух! Когда играю, так в трех тактах пять раз совру. Володька дразнит:

— А ты, Мурка, совсем по-христиански играешь, у тебя поистине левая рука не ведает, что творит правая.

Гадкий мальчишка, и разозлиться даже нельзя — правда.

И каждый день меня этой самой музыкой по полтора часа угощают — извольте радоваться!

Почитать ведь тоже надо, как же без этого? Ну, a там смотришь — девять часов бьет, и спать тебя гонят.