Вот и все, что осталось от Антуана Кортеса: картонная коробка у нее на коленях. По сути, она всю жизнь держала мужа у себя на коленях. Внушала ему иллюзию, что он главный, а отвечала за все сама.

— Ну, а вы, милая дама, что желаете?

Перед ней стоял официант.

— Колу-лайт, пожалуйста.

Официант удалился пружинистым шагом. Надо бы ей заняться спортом. Она опять стала расплываться. А ведь специально выбрала квартиру рядом с Булонским лесом, чтобы бегать по утрам. Жозефина выпрямилась, втянула живот и велела себе сидеть с прямой спиной как можно дольше, чтобы укрепить мышцы.

По улице спешили прохожие. Обгоняли друг друга, толкали. Не извинялись. Мимо прошла влюбленная парочка. Молодой человек обнимал девушку за плечи, она прижимала к груди стопку книг. Он что-то шептал ей на ухо, она слушала.

О чем же будет мой следующий роман? Из какой эпохи — из нашей или из моего любимого XII века? Его я хотя бы знаю. Знаю, как люди тогда чувствовали, знаю, как полагалось любить и как вести себя в обществе. А что я знаю про сегодняшнюю жизнь? Да почти ничего. Я только учусь. Учусь общаться с людьми, учусь обращаться с деньгами, всему учусь. Гортензия разбирается в этом куда лучше меня. Зоэ еще ребенок, хоть и меняется на глазах. Мечтает быть похожей на сестру. Я тоже, когда была маленькая, во всем подражала сестре.

Я боготворила Ирис. Смотрела на мир ее глазами. А сейчас она лежит, ко всему безучастная, в полумраке больничной палаты, и взгляд ее огромных синих глаз стал совсем пустым. Она меня почти не замечает, почти не слушает, погруженная в безбрежное море скуки. Однажды, когда я просила ее помягче относиться к персоналу, окружающему ее заботой, она ответила: «Я себя-то не выношу, что уж говорить о других», — и ее рука бессильно упала на одеяло.

Филипп ее навещал. Платил за лечение, за палату в клинике, за квартиру в Париже, выплачивал жалованье Кармен. Кармен, преданная и упрямая дуэнья, каждый день составляла для Ирис букеты и привозила в клинику: полтора часа в один конец на общественном транспорте, с двумя пересадками. Ирис раздражал запах цветов, их выносили из палаты, и они увядали за дверью. Кармен покупала ей пирожные в чайном салоне «Марьяж Фрер»[5], накрывала ее постель розовым кашемировым пледом, подкладывала ей на тумбочку книгу, прыскала в палате изысканным освежителем воздуха и ждала. Ирис спала. Около шести вечера Кармен на цыпочках выходила из палаты, а на следующий день приходила с новыми дарами. Жозефине больно было смотреть на молчаливую, преданную Кармен и бесстрастную Ирис.

— Ну подай ей знак, скажи хоть что-нибудь… Она приходит каждый день, а ты на нее даже не смотришь. Это невежливо.

— Мне не до вежливости, Жозефина, я больна. И потом, она меня утомляет своей любовью. Оставь меня в покое!

Порой ее немного отпускало, голос оживал, щеки розовели, и тогда она становилась очень злой. В последний раз, когда Жозефина ее навещала, их разговор, поначалу вполне нейтральный и безобидный, быстро перешел на повышенные тона.

— У меня был один-единственный талант, — заявила Ирис, разглядывая себя в карманное зеркальце, которое всегда держала под рукой. — Я была красива. Очень красива. И даже этого я скоро лишусь! Видишь морщинку, вот здесь? Еще вчера вечером ее не было. А завтра появится еще одна, и еще, и еще…

Она со стуком положила зеркальце на пластиковый столик и пригладила короткие черные волосы, постриженные под четкое каре. Эта прическа молодила ее лет на десять.

— Мне сорок семь лет, и я загубила свою жизнь. Загубила в себе женщину, мать, да и вообще все… И ты думаешь, я захочу проснуться? Чего ради? Лучше уж спать.

— А как же Александр? — еле слышно произнесла Жозефина без особой убежденности в голосе.

— Не строй из себя дурочку, Жози, ты прекрасно знаешь, что я никогда не была для него матерью. Так, какое-то явление, какая-то знакомая, даже не подружка: мне с ним было скучно и, подозреваю, ему со мной тоже. Он к тебе, своей тетке, ближе, чем ко мне, матери, так что…

А Филипп? Этот вопрос вертелся у Жозефины на языке, но она не решалась его задать. Ты не боишься, что он начнет новую жизнь, что он найдет другую? Не боишься остаться совсем одна? Нет, это было бы слишком жестоко.

— Ну, попробуй стать просто хорошим человеком… — заключила она. — Это никогда не поздно…

— Господи, какая же ты зануда, Жозефина! Прямо монахиня в борделе, пришла спасать заблудшие души! Даже тут ты меня достала, даже тут читаешь мне морали! В следующий раз не трать силы на дорогу, посиди лучше дома. Ты вроде переехала? В прекрасную квартиру в прекрасном районе? Мне наша милая мамаша сообщила. Между прочим, ей до смерти хочется к тебе зайти, только она не хочет звонить первой.

По ее губам скользнула слабая презрительная улыбка. Огромные синие глаза, за время болезни ставшие еще больше, потемнели от зависти и злобы.

— У тебя теперь есть деньги. Много денег. Благодаря мне. Это я обеспечила успех твоей книги, не забывай! Ты бы сроду не сумела найти издателя, не смогла бы давать интервью, выступать на публике и уж точно бы не позволила остричь себя налысо, чтобы привлечь к себе внимание! Так что избавь меня от своих проповедей и пользуйся деньгами. Пусть хоть одной из нас они послужат!

— Ирис, ты несправедлива.

Сестра выпрямилась. Прядь черных волос выбилась из безупречного каре, упала ей на глаза. Она закричала, наставив обвиняющий перст на Жозефину:

— Мы заключили договор! Я отдаю тебе все деньги, а вся слава остается мне! Я соблюдала условия! А ты — нет! Тебе нужно было и то, и другое: и деньги, и слава!

— Ты прекрасно знаешь, что это неправда. Ничего я не хотела, Ирис, вообще ничего! Ни книгу писать, ни деньги за нее получать! Мне хотелось только дать приличное воспитание Гортензии и Зоэ.

— Посмей мне еще сказать, что не ты подослала эту мелкую стерву Гортензию, чтобы она опозорила меня прямо на телевидении! «Это не моя тетя написала книгу, а моя мама…» Посмей только! Тебе очень даже кстати пришлось, что она все разболтала! Состроила из себя святую невинность и захапала себе все, даже меня поимела! И если я сейчас тихо подыхаю на этой гребаной кровати, в этом виновата ты, Жозефина, только ты!

— Ирис… Прошу тебя…

— И тебе все мало? Издеваешься надо мной? Что тебе еще нужно? Мой муж? Мой сын? Да бери их, Жозефина, бери!

— Что ты такое говоришь?! Ты так не думаешь. Это невозможно. Мы же так любили друг друга, по крайней мере я тебя любила и люблю до сих пор.

— Ты мне противна, Жози. Я была твоей самой верной союзницей. Я всегда была рядом, вечно платила за тебя, вечно приглядывала за тобой. Раз в жизни я попросила тебя что-то для меня сделать, и ты меня предала. Решила взять свое! Опозорила меня! Почему, как ты думаешь, я валяюсь в этой клинике и сплю целыми днями, одурев от снотворных? Потому что у меня нет выбора! Если я отсюда выйду, все станут показывать на меня пальцем. Лучше уж подохнуть здесь. Я умру, и моя смерть будет на твоей совести, посмотрим тогда, как ты сможешь жить дальше. Потому что я тебя так не оставлю! Буду являться по ночам и хватать тебя за ноги, за твои маленькие теплые ножки, прижатые к большим холодным ногам моего мужа, на которого ты втихаря заришься. Думаешь, я не знаю? Думаешь, не слышу, какие трели он пускает, когда говорит о тебе? Я еще не совсем одурела, чую, куда его тянет. Я не дам тебе спать, не дам поднести к губам бокал шампанского, который он тебе протянет, а когда его губы коснутся твоего плеча, я тебя укушу, Жозефина!