Со своей стороны я старательно обдумал и перечитал до этого места, и если бы потребовалось определить, с чего все началось, я бы сказал, что все случилось примерно сорок лет тому назад, в тот июльский вечер, когда мечтательная и впечатлительная девушка Виллема Ходжсон провалилась в омут голубых глаз Ларса Петерсена (недавно прибывшего из Швеции на американский континент, в эту землю обетованную), и, завороженная его акцентом, столь стремительно заскользила по склону сладострастия, что раздвинула бедра и позволила себя совратить. В те времена в таком округе, как наш, чтобы сохранить достоинство и честь, проблему беременности в девятнадцать лет можно было уладить только одним способом: срочной свадьбой обоих виновников, так, чтобы роды хотя бы приблизительно соответствовали по срокам девяти месяцам с первой брачной ночи. Классика, скажете вы мне. Если не считать того, что Ходжсоны были истыми методистами, а Петерсены — убежденными лютеранами, и когда речь заходила о вере, главы обоих кланов, Саул и Ингмар, являли такой истовый пыл и такую преданность своим религиозным ценностям, что выходили за рамки раскола и бросались в чистый фанатизм. Когда Саул Ходжсон узнал, кто отец, его жене пришлось шарахнуть его железной кастрюлей, чтобы тот не задушил свою несчастную дочь. Со своей стороны Ингмар использовал проверенный метод и довольствовался тем, что, покачав головой, принялся избивать сына до тех пор, пока оба не потеряли сознание: один от града ударов, а другой от изнеможения. Но в обоих случаях и Саул, и Ингмар молили Господа, чтобы тот в милосердии своем простил детей за совершенный грех, хотя сами они пытались их убить.

Что бы ни говорили женщины обоих кланов, занимавшие в этом деле наиболее умеренную позицию, брак между методисткой и лютеранином оба семейства считали худшим позором, чем внебрачная беременность. Все девять месяцев Саул держал Виллему взаперти, известив Петерсенов, что у них нет никакого права претендовать на ребенка, ни морального, ни тем более религиозного. Ларса такое заявление глубоко опечалило, потому что он искренне любил Виллему. Надо сказать, что если грубые черты его лица подчеркивались высокими скулами, а узкие глаза свидетельствовали о славянском морфологическом рудименте, то она, взяв все от матери, златокудрой германской красавицы, со стороны отца получила унцию ирландского лукавства, сделавшего ее особенно прекрасной.

Сдерживаемая страсть и периодические побои, возможно, стали пусковым механизмом, объясняющим появление Ларса у Ходжсонов в вечер родов. Он хотел видеть своего ребенка и ту, кто уже почти год постоянно присутствовала в его мыслях. Саул не пожелал выслушать его благосклонно, а выгнал, швыряя в него ножи, поленья и котелки и сдабривая все это щедрыми порциями оскорблений. Спустя час дверь Ходжсонов резко отворилась, промокшая от холодного дождя фигура скользнула к камину, где закипала вода в котелке, а рядом лежали окровавленные полотенца, и Ларс Петерсен выстрелил из своего охотничьего карабина в методистского патриарха. Саул обладал толстой шкурой, соответственно, агония растянулась на долгие часы, и у него хватило времени, чтобы, истекая кровью, дотащиться до кухни, там дрожащими руками схватить собственное ружье, зарядить его, уронив на грязный пол коробку с патронами, и старательно забить их в ствол, один за другим, в сопровождении женских воплей. Он был достаточно упрям, чтобы оттолкнуть смерть, раз он еще не закончил только что начатое дело. Но, возможно, он оказался недостаточно выносливым, чтобы сохранить ясность сознания, хотя, впрочем, этого никто никогда не узнает. Как бы то ни было, ферма озарилась сполохами выстрелов, поплыл смрадный запах пороха и крови, а когда глухое эхо выстрелов стихло, остались слышны только стоны Виллемы и прерывистые крики новорожденного младенца. Саул, его жена Хельга и Ларс лежали в зловещих кровавых лужах, где, как могли поклясться некоторые, методистская кровь блестела иным цветом, нежели кровь лютеранская.

За то время, пока добиралась помощь в лице самого Ингмара Петерсена, измученная родами Виллема скончалась. Младенец выжил только благодаря остаткам тепла, сохранившегося в теле матери, чьи руки обнимали его, словно саван из молочно-белой кожи, испещренной алыми полосами. Ингмар взял ребенка, а когда шериф потребовал объяснений, фермер отвечал так убедительно и уверенно, что никто не осмелился ему возразить. Умопомешательство обеих сторон участников драмы не давало оснований для отправки сироты в анонимный пансион на другом конце штата, подальше от тех, кто был его родственниками.

Ингмар обосновался в Карсон Миллсе всего год назад. Во время перехода через Атлантику он потерял жену, унесенную внезапно начавшейся лихорадкой, а сейчас — старшего сына. У него остались две дочери, помогавшие по хозяйству, а теперь добавился новый рот. Он назвал младенца Йоном, ибо, насколько он помнил, на земле его предков это имя означало «Бог милостив».

Однако если Господь оказался милостив, сохранив Йону Петерсену жизнь, сам Йон милостивым не был никогда. Впрочем, надо признать, что если большинству из нас прийти в этот мир помогают живые, то Йона, когда он покинул материнскую утробу, встретили только мертвые.

Есть приметы, которые не обманывают.

В шесть лет у Йона не было иных увлечений, кроме как пойти на задворки семейной фермы, сесть у подножия холмика охряного цвета и, склонив голову, часами наблюдать, как колонны муравьев проделывают в нем тонкие бороздки. Время от времени он брал веточку, клал ее у насекомых на дороге и смотрел, что они станут делать. Йон не знал более интересного занятия, чем наблюдение за муравьями, оно превращалось в настоящую интерактивную игру, когда на любое изменение ситуации тотчас следовал ответ, чего, разумеется, никакой деревянный паровозик или пластиковая фигурка не могли предложить. Разумеется, один или пара приятелей, его ровесников, могли бы придумать развлечения и поинтереснее, но Петерсены жили на отшибе, и, следовательно, чтобы добраться к ним пешком или на велосипеде, требовался веский повод. Однако в школе Йон успехами не блистал, разговорчивостью не отличался, в играх не участвовал. Замкнутый мальчик холодно взирал на своих школьных товарищей. Взрослые говорили, что «у него очень богатый внутренний мир», на самом деле подразумевая, что Йон — асоциальный тип. Он ни с кем не дружил, детские игры его не интересовали, и он не принимал в них участия, предпочитая анализировать поведение своих ровесников во дворе или по дороге в школу. В конечном счете, Йона гораздо более привлекал тот бугорок органики, что высился на задворках их фермы, нежели воображаемые перестрелки его ровесников. С муравьями мальчик мог играть по своим правилам, они не умели жаловаться, а если бунтовали, то быстро успокаивались. К тому же, спектакли, которые они разыгрывали, всегда вызывали удивление, будь то ликвидация последствий разрушений, причиненных дождем, расчленение и транспортировка останков навозного жука или даже столкновение с другими когортами муравьев, пришедших издалека.

Однажды после того, как Ингмар надрал ему уши за то, что он не проявляет интереса к учебе, Йон рассеянно расковыривал палочкой вершину муравейника, как вдруг гнев его вырвался наружу. Гнев от побоев, которые он считал несправедливыми, переполнял его. Школа не сумела его заинтересовать, школу изобрели взрослые, так почему он должен платить за это, ведь это их, именно их вина, что система подходит не для всех детей! И он с силой придавил веткой скопление насекомых, занятых починкой муравейника. Множество крошечных телец забилось в конвульсиях, раздавленных, разорванных, с беспорядочно дергающимися лапками и усиками. Йон смотрел на них, приблизив лицо на несколько сантиметров к их голгофе, и сумел оторваться от заворожившей его картины только тогда, когда последний муравей испустил дух. И тут он снова затрясся, дрожь поднималась от чресел, будоражила какую-то рептильную часть его мозга[1], по телу пробежали крупные мурашки. Тогда Йон впервые ощутил шевеление в нижней части живота, словно у него под желудком порхала стайка бабочек, щекоча его изнутри. Ощущение было приятное. Он не чувствовал и капли вины, а едва возникшее сожаление бесследно исчезло, сметенное столь удивительным порывом силы.