Разговор, который в одночасье изменил ход всей его жизни, состоялся именно в розарии. К удивлению Томаса, она не выдвинула никаких возражений и даже не потребовала объяснений. Она просто отложила в сторону садовую лопатку, которой рыхлила почву, сняла перчатки, а затем спокойно произнесла: «Поеду навещу маму» — и это были ее последние слова.

Испытав облегчение от мнимой простоты этого временного расставания, он не стал ее удерживать.

По дороге к матери она, обычно крайне осторожная, никогда не допускавшая при вождении даже мелких ошибок, не вписалась в поворот, и ее машина рухнула в Гудзон…

С тех пор Томас жил под гнетом страшного чувства вины, не в силах забыть о том, что между их разговором и несчастным случаем, несомненно, существует связь. Короткое выражение — «желание вновь обрести себя», — казавшееся теперь злой насмешкой, преследовало его, пульсировало в сознании как заклятие.

По жестокой иронии его мечта осуществилась: после смерти жены у него и вправду появилась возможность «вновь обрести себя»! В сущности, это стало его единственным занятием… Свыкшись с тем, что стал причиной смерти любимого человека, он погрузился в размышления, буквально упиваясь своим одиночеством.

Прогнав навязчивые мысли, доктор приблизился к Катрин и обнаружил, что, несмотря на сходство, эта новая пациентка гораздо моложе его жены.

Он взял правое запястье Катрин, так как левая рука была забинтована, — пульс прослеживался слабо, едва ощутимо. Помещенная накануне в срочном порядке в клинику Гальярди — городскую больницу Манхэттена, она все еще не пришла в сознание, что особенно беспокоило доктора Гибсона.

На пороге палаты появились родители Катрин. Они встретились этим утром и сразу же бросились в больницу. Обнаружив возле дочери врача, супруги в нерешительности переглянулись — вдруг они помешали осмотру?

Отец Катерины, пятидесятилетний грузный мужчина с совершенно лысой макушкой и опухшим от алкоголя лицом, казался не только измученным, но также униженным и даже шокированным попыткой самоубийства своей дочери. Развё не был он хорошим отцом? Разве она не получила самое лучшее воспитание, какое только может быть? И вот как она его отблагодарила!

Мать Катрин, с ее внушительных размеров фигурой (наследственность, что поделаешь!), с волосами цвета платины не самой высокой пробы, выглядела намного старше своих сорокапятилетних сверстниц. Хотя, взглянув на ее лицо с близкого расстояния со скрупулезностью археолога, по руинам мысленно восстанавливающего облик средневекового замка или пытающегося из осколков воссоздать древнюю вазу, можно было догадаться, что в молодости она напоминала Катрин. Стоит отметить, что, передав дочери по наследству свою красоту, она тут же лишилась ее сама, как будто красоты ей было отпущено в обрез и лишь для этой цели. Именно в этом крылась жизненная драма этой женщины, утрата красоты вылилась в ревность по отношению к дочери, в тысячи нанесенных ей обид и унижений.

Сгорая от нетерпения, мать Катрин хотела было шагнуть вперед, чтобы лично во всем удостовериться, но муж удержал ее за руку.

Доктор Гибсон, сумевший таки нащупать пульс пациентки, заметил их присутствие и, обернувшись, спросил:

— Я могу вам чем-то помочь?

— Мы родители Катрин…

— А! Входите же, входите, прошу вас!

Мадам Шилд бросила на мужа победоносный взгляд и, вздернув подбородок, прошествовала в палату. Катрин показалась ей ужасно бледной.

— Я доктор Гибсон, лечащий врач вашей дочери, — представился психиатр, пожимая руки обоим родителям.

— О… очень приятно, доктор, — пролепетала мадам Шилд. Обаятельный облик и в особенности большие голубые глаза психиатра незамедлительно оказали на нее воздействие.

В свои сорок пять лет доктор Гибсон, благодаря атлетическому телосложению, выглядел едва на тридцать семь — тридцать восемь, о его истинном возрасте свидетельствовали лишь редкие седые волоски в его густой темной шевелюре. Волевое лицо оживлял необыкновенно чувственный взгляд, что, как ни странно, лишь усиливало его обаяние. Он специализировался на случаях нервных депрессий и попытках суицида.

Мадам Шилд невольно поправила волосы разоблачительно кокетливым жестом и нерешительно произнесла:

— Она… Она будет?..

— Она потеряла слишком много крови, — пояснил доктор Гибсон. — Если бы служащий отеля обнаружил ее на десять минут позже, думаю, она была бы уже мертва.

— Но она выкарабкается? — тревожно спросила мать.

— Пациентка до сих пор не пришла в сознание, и в данный момент мне трудно сказать, повлечет ли это за собой какие-то последствия. Как я уже говорил, она потеряла много крови.

В это время на пороге появилась санитарка, темнокожая женщина лет сорока.

— Доктор Гибсон? — едва слышно обратилась она.

Врач повернулся в ее сторону.

— Я занят с родителями мадемуазель Шилд, — отозвался он.

— Это срочно, доктор. Это касается молодой пациентки, которую вы вчера выписали…

«Диана!» — подумал доктор Гибсон, внезапно побледнев. Могло ли произойти что-либо серьезное с этой больной, которая накануне с дерзким выражением счастья на лице объявила, что чувствует себя совершенно уверенно и независимо? Неужели она разыграла перед ним комедию? Или это внезапный рецидив? Ему ничего не оставалось, как только извиниться перед родителями Катрин, оставив их наедине с дочерью.

Едва за доктором закрылась дверь, месье Шилд немедленно разразился тирадой в несвойственной ему манере:

— Я не понимаю… После всего что мы для нее сделали!

— Это правда, — согласилась мать Катрин. — Мы стольким жертвовали, чтобы она ни в чем не нуждалась, и вот как она нас отблагодарила!

Она не смогла удержаться, присоединившись к сетованиям мужа, однако на сердце у нее было тяжело. В конце концов, это ее дочь. Катрин едва не умерла, и, возможно, ей всю жизнь придется мириться с последствиями этого отчаянного поступка.

— Доктор не успел сообщить нам, но вполне вероятно, что она находилась под воздействием наркотиков. Эта ненормальная молодежь… — добавил Шилд. — Наше поколение было совсем другим, в наше время не накачивались всякой дрянью. Мы работали в поте лица, а не мечтали стать кинозвездами.

— Она имела такое же право мечтать, как все. — На этот раз материнский инстинкт мадам Шилд взял верх.

Ей вдруг стало не по себе от подобных разговоров о своей малышке, тем более что та находилась в бессознательном состоянии между жизнью и смертью…

— Мечтать, мечтать — это, конечно, хорошо, но ведь в жизни одними мечтами сыт не будешь, — заметил отец Катрин, пародируя реплику жены…

Он замолчал. Мадам Шилд подошла к дочери, взяла ее за руку, с беспокойством глядя на забинтованное запястье. На узком лбу женщины прорезалась глубокая складка. Ее саму в мрачные периоды супружеской жизни, вряд ли напоминавшей сказку, нередко посещали мысли о самоубийстве. Неужели эта склонность передалась дочери?