Энид и Бренда сдали все свои экзамены и поступили в университет. Понятия не имею, от кого им достались мозги. Это сбивает с толку. Другая сестра моей мамы, Лорна, вышла замуж за парня по имени Эрни, который работал электриком. У них было два сына, один из которых попал в Оксфорд, когда ему было четырнадцать лет. Они оба стали уважаемыми физиками-ядерщиками. Вы бы ни за что не догадались, что в моей семье есть физики-ядерщики, не так ли? Своему успеху мои двоюродные братья и сестры обязаны системе средней классической школы Великобритании. Они были умным рабочим классом, поколением классической школы, которое отстроило Британию после войны и пробилось в люди. Они были наглядным доказательством того, что система работала. Но она работала для них, а не для меня. Думаю, больше я страдал не от образования как такового, а от необходимости быть как все. Во мне было больше бунтарского духа, чем в моих двоюродных братьях и сестрах. Я ненавидел, когда мне говорили, что делать. Хотя нет, я слукавил. Я был довольно счастлив, выполняя приказы в «Бригаде мальчиков». Я пел, сидя на плечах сержанта, и шагал туда-сюда по пляжу в строю. Я был рад придерживаться правил в начальной школе. На самом деле мне это нравилось. Я хорошо ладил с учителями, был лучшим среди одноклассников. Моей любимой частью дня была прогулка до моей школы имени королевы Виктории. Сколько детей могут сказать то же самое?

Мне приходилось носить короткие брюки, жилет и свитер. Этот чертов свитер стал единственной тучей на моем ясном синем небе. Он был сделан из шерсти. Речь идет не о приятной мягкой и удобной ягнячьей шерсти. На дворе было начало 1950-х годов, и это была грубая, колючая ужасная шерсть, то ли овечья, то ли конская. Казалась, надень я свитер из металлической мочалки для мытья посуды – кожа и то чесалась бы меньше. Мне годами приходилось носить этот свитер, и я возненавидел его всей душой. Когда мне было восемь лет, мама купила мне серую фланелевую рубашку, и это стало поворотным событием в моей жизни. Мама говорила мне, что я могу носить ее только два дня подряд, а потом ее нужно было стирать. Это значило, что мне пришлось бы вернуться к грубому, колючему проклятому свитеру. Поэтому я вставал в шесть утра, стирал рубашку, сушил и гладил ее, чтобы носить каждый день. Я был рабом моды. Или комфорта.

В течение последних трех лет начальной школы у меня был классный руководитель по имени мистер Блейк, и я любил его почти так же сильно, как эту фланелевую рубашку. Он учил меня истории, географии и всему тому, что мне было интересно. Он брал нас в школьные поездки, и мы с ним совершили много интересных открытий. Мы учились естественным путем, который является самым лучшим из всех. Он думал, что у меня есть потенциал. «Мальчик с широкими интересами, интеллектуальный, музыкальный и спортивный», – написал он в итоговом отчете за 1955 год. Может быть, из меня тоже мог бы получиться физик-ядерщик. Тем летом я сдал экзамен «11+» (экзамен, сдаваемый некоторыми учениками в Англии и Северной Ирландии по окончании начальной школы, который позволяет выбрать учреждение для продолжения образования. – Прим. пер.) и «выиграл» место в школе района Актон[7]. Тогда же папа получил повышение по службе в Armitage Shanks, компании по производству сантехники, поэтому моя семья тоже понемногу выбиралась в высший свет. Мы переехали на две мили западнее, в утопающий в зелени отдельный дом номер 135 на Филдинг-роуд в Бедфорд-парке. У нас была своя собственная ванная комната, собственный сад перед домом и на заднем дворе. Это была настоящая мечта амбициозной семьи из рабочего класса. Что касается меня, мне было все равно. Я не хотела никуда ехать. Мне не хотелось терять своих друзей. Для меня эти две мили были все равно, что миллион световых лет. Мне казалось, будто мы переехали на Марс.

Спустя неделю занятий в новой школе я понял, что все это было ужасной ошибкой. Все ученики были из таких районов, как Гринфорд и Райслип, где деревья были выше, трава зеленее, а тротуары шире. Эти мажоры из интеллигентных семей даже говорили как-то по-другому или попросту «задирали нос», как это называли мои друзья. Это был не просто другой акцент – это был другой язык. Я не понимал ни слова из того, что они говорили. Вдобавок все усугублялось тем, что на вид я был очень худой и странный. Я не преувеличиваю, я выглядел… своеобразно. Всему виной был один инцидент. Не тот, о котором я уже рассказывал, а другой. Это случилось за четыре года до того, как я поступил в среднюю школу. Мы проводили отпуск в летнем домике моей тети в Борнмуте. По соседству была строительная площадка – обычное дело для тех дней: столько домов разбомбили до основания. Людям негде было жить. Как только дом достраивали, семья сразу же въезжала, даже если остальные дома на улице еще не были закончены. Поэтому было нормально быть в окружении строительных площадок, играть на стройках. Я дурачился по соседству, вероятно играя в ковбоев и индейцев. В разгар игры я умудрился споткнуться о какой-то строительный провод и приземлился прямо на свою челюсть.

Мама отвезла меня в больницу, там меня смотрели и сказали, что все в порядке. Я не знаю, почему с больницами повторяется одна и та же история. Они всегда осматривают источник проблемы, а затем говорят: «Все в порядке». Домой я вернулся с мыслями, что это была ложная тревога. Через несколько часов моя челюсть опухла. Следующие пару дней каждый раз, когда мы выезжали из дачного домика, я отказывался выходить из папиного такси, потому что на моем фоне человек-слон выглядел бы как Фрэнк Синатра. Все на улице таращились на меня, и я просто сидел взаперти, жалея себя.

Мне становилось только хуже. Челюсть опухала все сильнее и сильнее и вдобавок начала пульсировать к тому времени, как мама отвезла меня обратно на операцию. Пока мы ждали доктора, кое-что случилось. Откуда ни возьмись в помещении появился ужасный запах. Люди принялись осуждающе смотреть друг на друга. Кто мог быть настолько безрассудным, чтобы «пустить голубя», находясь в приемной? «Это не я», – читалось в моих глазах, когда все уставились на меня. Но потом и я это почувствовал. Моя рубашка, моя прекрасная фланелевая рубашка вся промокла, потому что нарыв на моей челюсти лопнул. На этот раз меня отправили на рентген, и выяснилось, что у меня в трех местах была сломана челюсть.

Я рассказываю вам эту историю по двум причинам. Во-первых, чтобы вы могли представить, что каждый раз, переступая порог Актонской средней школы, я обращал на себя внимание, словно большой палец, по которому заехали молотком. Во-вторых, после того, как моя челюсть выздоровела, я больше не чувствовал боли, когда меня били по лицу. Наверное, это очень важно. Если бы я пошел по жизни со стеклянной челюстью, все могло бы сложиться иначе.

В школе, где большую часть составляли щеголи из высшего общества, которые ожидали, что в первые годы обучения ты будешь их мальчиком для битья, последнее, чего бы вам хотелось, – это выделяться среди остальных словно набухший палец. Очень быстро и весьма предсказуемо я стал мишенью для насмешек. Мне дали прозвище Трог (пещерный человек (англ.). – Прим. пер.), которое до сих пор преследует меня. Любимым занятием старшеклассников было подвесить меня к проволочной ограде, окружавшей игровую площадку. Они заставляли меня держаться за нее руками, а потом поднимали мои ноги, чтобы я оказался в горизонтальном положении. А затем, когда мои руки уставали, – бац! Я падал. Ох, как им это нравилось. Я никогда не чувствовал себя таким ничтожным.