Никто маму в иняз не устраивал, никто за нее не просил директора Варвару Алексеевну Пивоварову, как упоминается в некоторых мемуарах. Своими знаниями, умом, деловыми качествами она завоевала уважение коллег и директора и была выдвинута сначала на должность секретаря парткома, а потом и декана факультета английского языка.

Маме неоднократно неофициально советовали: «зачем ты в анкете пишешь про репрессированного отчима, у тебя есть отец, заслуженный человек, и сразу все твои проблемы решатся сами собой». Но для нее такое было неприемлемо. Она рассматривала это как предательство близкого, горячо любимого человека. (Отец мамы — Василий Михайлович Зарубин — генерал-майор, ветеран внешней разведки, награжденный многими орденами и медалями, включая два ордена Ленина.)

Зоя Васильевна, или, как мы любовно называли ее, З.В., искала любую возможность дополнительного заработка. К счастью, желающих получать уроки живого разговорного языка было немало.

…В марте 1953 года я, стоя в подъезде у лифта, увидела в начале лестницы деда, в накинутой на плечи генеральской шинели. Чуть позади ординарец нес узелок с вещами. Когда мы оказались перед дверью квартиры, я, звоня, радостно кричала: «Бабушка, ты только не волнуйся, я с дедом». Мое предупреждение не сработало: как только открылась дверь и она его увидела, тотчас же упала в обморок. А он пытался ее поддержать.

Кстати, в некоторых мемуарах указывают, что он за время своего первого ареста похудел на 40 килограммов, что просто невозможно. При росте 176–178 см он до ареста был «упитанным мужчиной приятной наружности». Видимо, речь шла о 40 фунтах, а это приблизительно 18 килограммов — что больше похоже на правду.

Там же, в Лубянской тюрьме, у него обострилась болезнь желудка, «наследие» Гражданской войны, а на левой прооперированной в те же тревожные годы ноге образовались язвы. Раненая нога… Видимо, она его беспокоила постоянно, что, однако, не сказывалось ни на его настроении, ни на его поведении, ни на походке. Но в одной публикации о деде я с удивлением прочла, что после серьезной операции он хромал — это нелегал-то, с такой яркой и характерной приметой?!

С возвращением дедушки Лёни из тюрьмы в доме вновь закипела бурная жизнь: радостные лица, масса знакомых и малознакомых людей. Но…

Веселье и радость обретения близкого человека были недолгими. Всего через полтора года… его опять арестовали, на сей раз как «приспешника» Берии. Я хорошо помню тот день, он был солнечным, и дед был спокоен. На прощанье я отдала ему свои карманные деньги, наивно полагая, что он сможет ими воспользоваться. А потом…

Очень долго, более полусуток, шел обыск. Помню, как глубокой ночью меня переводили спать в другую комнату. Понятые — жильцы нашего дома были несказанно удивлены «убогой», на их взгляд, обстановкой: ни картин, ни ковров, ни полированной мебели.

Как и в первый арест, все вернулось на круги своя. Думаю, нет необходимости описывать быт и будни семьи репрессированного «врага народа». Это уже прекрасно сделано и Л. Чуковской, и Е. Гинзбург, и многими другими.

А жизнь постепенно брала свое. В доме появились новые друзья — в основном коллеги мамы, пара бабушкиных подруг из китайского периода и… родители маминых учеников.

Вначале их отношения строились по принципу «работодатель — учитель». Но постепенно, оценив незаурядность и обаяние мамы, они становились друзьями. Многие главы этих семей (Пузановых, Ивановых, Сосниных, Лобановых, Графовых, Гуськовых, да простят меня те, кого не упомянула, которые желали не просто сочувствовать, а помочь) играли не последнюю роль в нашем государстве.

Именно с их помощью передавались прямо в ЦК (без канцелярской волокиты) прошения о помиловании деда и другие официальные заявления. Эти ранее незнакомые и чужие нам люди делали все, чтобы облегчить наше существование и расцветить серые будни. Со многими из них мы сохраняем добрые отношения до сих пор. А с некоторыми дружит уже наше третье поколение — внуки.

Так еще в ранней юности я получила отличный пример щедрости и отзывчивости человеческой души. Ведь все эти люди занимали ответственные посты и могли пострадать за то, что помогали нам. Но впервые на примере своей семьи я убедилась, что зачастую официальная позиция государства значительно расходится с отношением к происходящему отдельных личностей, и надо уметь это различать.

Отдельного рассказа заслуживают наши поездки во Владимир на свидания с дедом. Во Владимирскую тюрьму деда перевели после трех с лишним лет пребывания в следственном изоляторе. Позднее из наших и иностранных публикаций я, к своему глубокому удовлетворению, узнала, что во время следствия дед не подписал ни одного признания и не дал ни одного показания против других людей. Согласитесь, что в те времена это было большой редкостью.

Условия содержания там отличались от нынешних. С изумлением прочла, что находящийся под следствием бывший губернатор Кировской области Никита Белых, молодой еще человек, недоволен объемом ежемесячных посылок — всего 30 кг, ему этого недостаточно. А как насчет 5 кг и изнурительного, унизительного торга бабушки с непреклонной приемщицей за каждую лишнюю котлетку для больного, немолодого уже человека?! И посылки, и передачи были отнюдь не ежемесячными.

В те времена добираться до Владимира было непросто. Бабушке, которая в конце 1950-х перенесла первый тяжелейший инфаркт, дорога давалась вдвойне нелегко. Пару раз ездили туда на автобусе, дорога в один конец занимала 4–5 часов в зависимости от погоды. Но потом мама смогла оплачивать аренду большой вместительной легковой машины ЗИМ на целый день.

Ездили на ежемесячные свидания — бабушка, мама, одна из сестер деда, Светлана, иногда брали меня. Свидания — один час: проходили в маленькой, тесной, полутемной комнатке, в углу на стуле — часовой. Объятия и поцелуи запрещались. Многое о содержании этих свиданий расскажут письма Леонида.

Но об одной детали, которая там не упоминается, хотелось бы вспомнить. Дед с особым нетерпением ожидал новостей от мамы — как продвигаются его дела. При этом приходилось говорить полунамеками — ну, например, мама: «Петр Петрович считает, что надо…» Дед: «Попроси Ивана Ивановича…» Упоминались только им двоим известные люди и обстоятельства. Но даже такой невинный на первый взгляд разговор прерывался охранником: мол, не говорите загадками.

Воспоминаний и положительных эмоций от свиданий хватало надолго. А свои впечатления дед излагал в письмах.

Надеюсь, читатель обратит внимание на стиль и грамотный, хороший русский язык человека, фактически не имевшего полноценного высшего образования. На вряд ли два года заочного обучения в академии имени Фрунзе можно считать таковым. Не сомневаюсь, что лишь немногие из современных генералов способны столь просто и грамотно выражать в письме свои мысли.

Эти письма (разрешалось не более двух в месяц) бережно хранились в нашей семье, но при многочисленных переездах некоторая, незначительная часть их была утеряна.

Сказать, что письма мои к нему и часть, адресованная мне, значили очень много, — это не сказать ничего. Степень моего доверия к деду характеризует хотя бы тот факт, что свои первые юношеские стихи я доверяла только ему. С ним советовалась, как поступить, жаловалась на непонимание со стороны старших. Он же первый обратил внимание на мои способности к письму и рекомендовал всерьез этим заняться.