Тут он мимо напружинившейся Нады подмигнул мне. Я отвернулся; мне стало стыдно за них обоих и противно от этого подмигивания, подававшегося как милое подшучивание.

Отвернулась и Нада. Направилась к дверям и остановилась у выхода из комнаты, наполненная гневом. Или, решив, что сейчас пора разозлиться, ждала, когда ее охватит гнев. Под дорогой черной тканью пальто, утяжеленного роскошным норковым воротником, ее негодующие плечи выпрямились, как у школьницы.

— Экономика — дело коварное, — втолковывал Отец мистеру Хэнсому в этакой выспренно-панибратской манере. — Все нестабильно, все туда-сюда. Цены вечно ползут. Сегодня так, завтра этак. Верно я говорю, Дики? Теперь даже в младших классах это проходят. Подумать только, детей с малых лет обучают экономике, финансам! А ведь у него еще и французский. Вы не поверите, по-французски мой сын говорит совершенно как француз!

— Элвуд! — негромко выдавила из себя Нада.

— Да, родная?

Она быстро-быстро заморгала ресницами. Может, она плакала, — или привычно для них обоих изображала, что плачет? Кто знает. Я ненавидел Отца за то, что он выставляет ее на посмешище, что он так дразнит ее. Издевается, как над диким животным, которому сначала перекрывают путь с одной стороны, потом с другой, жертва мечется, бьется, неумолимо оттесняемая к расставленной сети, но все же, оставаясь диким животным, готовая внезапно ринуться в атаку и вмиг перекусать своих мучителей.

— Да заткнись ты, идиот паршивый! Балабон, дубина, сукин сын! — еле слышно выдохнула Нада.

— Таша, при людях! — вскричал Отец.

Мешки у него под глазами скорбно обвисли. Сигара скользнула по губе. Пухлый рот преобразился в жирную линию, но даже в этой линии выразился охвативший его испуг — парадоксально, но именно этого он добивался.

Застигнутый врасплох, мистер Хэнсом судорожно глотнул воздух и не нашел ничего лучше, как уставиться на Наду; а я с глуповатой ухмылкой все пытался поймать его взгляд, чтобы дать ему понять, мол, ничего страшного, не огорчайтесь, правда-правда ничего страшного! Это нормально, это обычно! Да поймите же вы, мистер Хэнсом! Но в присутствии Нады на меня, да и на Отца никто особо не глядел, — не только мужчины, но и женщины, хоть окажись крутом целая толпа народу. И вот мы, мужчины, Отец и я, оказывались как бы сторонними наблюдателями сцены, когда, подобно заведенной дешевой кукле, Нада выдавала обычный, трескучий и клокочущий набор слез и ярости, кончая изнеможением в финале.

— Ты издеваешься надо мной! Безмозглый невежа, ничтожество… да пошел ты вместе со своими служебными возможностями! Да чья, черт подери, вообще вся эта идея? Какого черта нам нужно менять дом?

— Не понял, ты что — упрекаешь меня в расчетливости? Да, да, именно в расчетливости! — произнес, заливаясь краской, Отец, не выпуская при этом сигары изо рта. — Мистер Хэнсом человек сведущий. Он прекрасно понимает, сколько риска стоит продвижение по службе, всякий бизнес и…

— Так вот, — припечатала Нада, — мне нравится этот дом. Именно этот.

— А сам город каков! Дядя Эдмунд прожил здесь всю свою жизнь — и в культурном возрождении города участвовал, и внес свой вклад в строительство Фернвудской библиотеки. Хотя что я, Наташа, ведь из нашего семейства никто для тебя не авторитет! Ах, Наташа, Наташа! Значит, я паршивый, значит, дубина. И еще — сукин сын? Но если так, где были раньше твои глаза и почему именно сейчас ты прозрела? Никто этого не видит, только ты. Только ты! — Он оглянулся, нашел меня взглядом, снова отвернулся. — Или так считает мой сын, наш сын? Нет. Кто, наши друзья так считают? Нет и нет! Может, так считают мои родители, мои друзья, мой собственный ребенок, мои коллеги? Или те, кто платит мне деньги? Нет! Все ко мне относятся с симпатией и есть за что. Но я действительно дубина и сукин сын, раз посвятил двое суток осмотру чуть ли не двух десятков домов, да, я тупица и паршивый сукин сын, ну а ты-то кто, Наташа, ты-то кто? Позвольте вам сообщить, мистер Хэнсом, моя жена — интеллектуалка. Писательница. Ах, простите, простите! Известная писательница…

— Господи, Боже мой! — презрительно кинула Нада.

— …не из прославленных, но известная, есть, знаете, такой тип. Только такие и способны на что-то стоящее. А то ведь, мистер Хэнсом, те, кого мы считаем прославленными, для этих интеллектуалов уже гадость, старье, мусор. Мусор! Все что мы знаем и что читаем — а ведь мы с вами, мистер Хэнсом, и в колледже учились, верно? — так вот, все наши знания — мусор, потому что мы — это мы. А таланты — они. Незаметные, непрославленные. И среди этих непрославленных, но известных интеллектуалов моя жена занимает одно из первых мест…

— Заткнись! Ты слышишь — мне нравится этот дом!

— И речь ее тому свидетельство…

— Да пошел ты со своим свидетельством! — вскричала Нада. — Сказала же, мне нравится этот дом. Живо выкладывайте свои бумаги, все барахло, какое требуется, и заполняйте! Мы заплатим семьдесят восемь тысяч, потому что, черт побери, мне нравится этот дом, сколько бы не разорялся на эту тему этот вот тип. Ха, денег у него, видите ли, нет! Да пошел ты в баню со своей трескотней, очень надо тебя слушать!

Натянуто улыбаясь, мистер Хэнсом переводил взгляд с Нады на Отца.

— Ты забываешься, Наташа! — сказал Отец, грозя ей пальцем.

— Да прекрати ты грозить мне своим… поганым пальцем! — тихо-тихо сказала Нада.

— Теперь будут новые соседи, незнакомая обстановка для Дики. Надо, чтобы он освоился, чтобы подружился с ребятами…

— Его зовут Ричард! Не Дики, а Ричард. Ричард! — сказала Нада. Она пристально посмотрела на меня. — Ричард, пройди-ка туда. Что там за комната?

— Там библиотека! Зимний сад, то есть… — смешался мистер Хэнсом. — Вы про какую говорите?

— Иди-ка туда, не мешайся здесь. Тебе это не интересно, — сказала мне Нада.

Вот так мы и купили тот дом, чего, собственно, Отец и добивался. Он был хитер, этот дубина, этот сукин сын — мой Отец.

И вот мы переехали в Фернвуд, широко раскинувшийся пригород одного известного крупного американского города, и поселились в доме, который оказался для нас слишком просторен, но, что поделаешь, надо ведь где-то жить. Мебель и вещи из нашего старого дома в Брукфилде, пригороде еще одного известного крупного города, были погружены и отправлены сюда, и к тому времени, как они прибыли, я уже успел разведать, а Нада даже как-то утром с возмущением во всеуслышание объявить, что на одной с нами улице и, по всей видимости, одновременно с нами поселилось еще одно семейство, переехавшее из Брукфилда; здесь же, в Фернвуде, буквально в миле от нашего дома торчит, как призрак, точь-в-точь такой дом, в каком мы прожили в Брукфилде последние года три; Охотничий клуб здесь ничем не отличается от Охотничьего клуба в Брукфилде, с той только разницей, что к здешнему прибавлены слова «в долине» и, кроме того, фернвудский клуб, судя по всему, запродал здешние лесные угодья с тропами для верховой езды какому-то строительному подрядчику. Но хуже всего было то, что через два дома от нас проживал некто Эдуард Григгс или кто-то весьма на него похожий, а это был субъект, за кем в Брукфилде охотилась полиция. Он занимался перепродажей дорогого антиквариата, и у него в доме в гостиной красовалась жестяная ванна, принадлежавшая Эмерсону (до такой степени узкая, что это вызывало странные предположения относительно телосложения философа) и еще были два столика работы мастеров эпохи Регентства из коллекции герцогини Кент стоимостью в девятнадцать и двадцать три тысячи долларов.