Ракель отвела взгляд.

Бритая голова девушки поначалу пугала малышей. Старшая сестра, Ингебритт, смотрела на нее с нескрываемым отвращением, выпросила у матери красную шелковую косынку и заставила Ракель повязать голову. Ракель не посмела отказаться.

– Ну вот, – заявила Ингебритт, – теперь ты уже не такая страхолюдина.

Самая младшая девочка, Хайдитраут, с ужасом разглядывала истощенную учительницу музыки и отказывалась садиться за фортепиано рядом с ней. Хедвиг, жена Хёсса, решила выдавать Ракель дополнительный ломоть настоящего хлеба – без опилок! – и кусочек сыра, следя, чтобы узница съедала все без остатка. Желудок Ракель, отвыкший от сытной пищи, отказывался принимать еду. В лагере заключенных кормили «супом» из картофельных очисток и гнилых овощей. Хедвиг заставила мужа перевести Ракель на легкую работу на складе, носившем издевательское название «Канада» – страна изобилия. Там хранили и сортировали личное имущество тысяч заключенных, а за отдельную плату – или за особые услуги – можно было добыть все, что угодно: от пары ботинок до новой шали. Руфь охотно расплачивалась с надзирателями своим телом, но Ракель до этого не опускалась.

А сейчас она попала в привилегированное положение… Она презирала себя за то, что так быстро привыкла к теплу камина в музыкальном салоне Хёссов, к чистой воде, налитой в стакан, к сытной пище, к алой косынке, покрывающей голову.

Рудольф Хёсс, недовольный мягким обращением с узницей, однажды попенял жене, но Хедвиг рассудительно заметила, что теперь Ракель не затеряется среди заключенных.

Ракель прибавила в весе, волосы у нее начали отрастать, исчез тяжелый дух немытого тела и грязь из-под ногтей, глаза блестели. Альберт украдкой приходил на склад, где Ракель сортировала вещи новых узников Аушвица.

Дети держались беззлобно и свысока, фрау Хёсс обращалась с ней ровно. Хедвиг любила своих отпрысков, называла роскошную виллу раем и понятия не имела, какие ужасы творятся за лагерной оградой.

Ракель порой мечтала, чтобы Саре тоже нашлось место в доме Хёссов.

Все изменилось после того, как в лагерь приехал высокопоставленный гестаповец. Его пригласили на обед к коменданту в тот день, когда Ракель разучивала с детьми сложный фортепианный дуэт. Хедвиг вошла в музыкальный салон и прервала занятия.

На пороге показался коротышка в новеньком темно-сером мундире.

– Дети, познакомьтесь с герром фон Шлейгелем, начальником криминальной полиции. Он хочет послушать ваше исполнение.

Дети послушно представились гостю, а Ракель поспешно отступила к стене.

– Добрый день, Клаус и Ингебритт, – поздоровался фон Шлейгель и удивленно уставился на Ракель. – Господи, зачем вы пускаете в дом это отребье?

Хёсс прикурил сигарету и небрежно пояснил:

– Она учит детей музыке. Здесь, в польской глуши, трудно найти хороших преподавателей.

– Как тебя зовут? – спросил фон Шлейгель.

Ракель вопросительно посмотрела на фрау Хёсс. Хедвиг благосклонно кивнула. Девушка потупилась и еле слышно назвала свое имя.

– Дети, а теперь сыграйте дуэт для господина начальника, – оживленно воскликнула Хедвиг и предложила гостю удобное кресло у камина.

Фон Шлейгель, попыхивая сигаретой, оценивающе поглядел на Ракель. Она не отрывала глаз от инструмента и негромко постукивала по крышке, отбивая такт своим ученикам.

Дети без ошибок исполнили дуэт, встали и церемонно поклонились родителям и гостю.

– Превосходно! – заявил фон Шлейгель и захлопал в ладоши. – Вы оба прекрасно играете.

– Это Ракель нас научила, – сказала Ингебритт.

– Да? – удивился гестаповец. – Назови-ка мне свою фамилию, – велел он Ракель.

Девушка стояла потупившись, стараясь не привлекать к себе внимания, и не сразу поняла, что фон Шлейгель обращается к ней.

– Меня зовут Ракель Боне, – неуверенно прошептала она.

Гестаповец с интересом посмотрел на нее и переспросил:

– Боне?

Фрау Хёсс пожала плечами.

– В чем дело? – спросил ее муж.

– Странное совпадение, – ответил фон Шлейгель. – Совсем недавно я ловил еврейского преступника по фамилии Боне.

Ракель не отрывала взгляда от своих деревянных башмаков.

– Да, забавно, – небрежно заметила Хедвиг и предложила: – Если не возражаете, я подам десерт в саду. – Она ласково посмотрела на детей. – Молодцы, милые крошки. Прелестно сыграли. – Обернувшись к гостю, она промолвила: – Такой славный весенний денек! Позвольте показать вам наш сад, там очень мило в это время года. Заодно и сфотографируемся на память.

Комендант лагеря неохотно поднялся и последовал за женой. Фон Шлейгель пристально наблюдал за Ракель.

– Ты откуда родом? – спросил он по-французски.

– С юга, – пролепетала она, не поднимая глаз.

– А точнее?

– Из Люберона, в Провансе.

Гестаповец злобно захохотал.

– Ага! Боне из Сеньона?

Ракель не удержалась и удивленно взглянула на фон Шлейгеля. Начальник криминальной полиции буравил ее поросячьими глазками, в которых светились презрение и злоба.

– Твой брат, Люк Боне, выращивает там лаванду?

Девушка ошеломленно молчала; пересохшее горло сдавило от испуга, по телу пробежала дрожь. Откуда он знает о семье Боне? Чего он добивается?

– Что, боишься, грязная тварь? Герр Хёсс, пожалуй, после обеда нам стоит посетить вашу канцелярию, – заявил фон Шлейгель и вышел вслед за хозяином.

– Да-да, конечно, – поспешно заверил Хёсс.

* * *

Прошло три дня. Ракель больше не отправляли на занятия музыкой с детьми коменданта. С приездом фон Шлейгеля все изменилось: словно призрак, гестаповец ворвался в лагерную жизнь, уничтожил шаткое спокойствие и бесследно исчез.

Ракель продолжала играть, беспокойно высматривая Сару в толпе измученных узников, возвращавшихся с работы. Наконец последние изможденные люди вошли в лагерь, и железные ворота закрылись. Над площадью прокатился гортанный выкрик. Ракель с ужасом распознала приказ строиться для отбора.

Чаще всего этот приказ звучал на утренней поверке: тех, кто был не в силах работать, загоняли в грузовики и куда-то увозили. Лагерное командование предпочитало держать узников в напряжении, поэтому селекционный отбор проводили, когда вздумается коменданту. Впрочем, обитатели концлагеря и без того постоянно жили под страхом смерти. Само их существование уже было вызовом, который они ежедневно и ежечасно бросали в лицо тюремщикам. Истреблению подлежали евреи, цыгане, политзаключенные, гомосексуалисты и все те, кто нарушал извращенные представления Гитлера о совершенстве. Узники противостояли безжалостному нацистскому режиму, превозмогая голод и отчаяние, и с надеждой встречали каждый новый день в аду под названием Аушвиц-Биркенау.