«У всех свои фобии. Кто-то боится высоты, кто-то — мышей, кто-то — пауков… Моя фобия — холод».

«Ты справишься. Ко всему можно привыкнуть».

«Нет!.. Это для меня немыслимо…»

На глаза Анжелы выступили слезы немого отчаяния.

Но шеф был неумолим. Опасаясь, что она сейчас расплачется (как обожают делать все женщины, когда не могут добиться своего), он сделал страшные глаза, давая понять, что разговор окончен.

«А еще эти мажоретки…»

«Ну и что, что мажоретки? Ровесницы твоей покойной сестры?.. Но ты-то уже выросла, ведь так? Все давно позади… И потом… черт, ну кого мне посылать, если не тебя? Эти сексуально озабоченные наснимают девчачьих прелестей крупным планом, так что и опубликовать ничего нельзя будет! А твои фотографии, хоть и размытые и плохо скадрированные, по крайней мере, благопристойные!»

Благопристойные!.. Анжела невольно скривила губы в горькой усмешке. За пятнадцать с лишним лет, в течение которых она шла по стопам отца, она усвоила, что вовсе не обязательно делать скандальные снимки, чтобы быть обвиненной в нарушении профессиональной этики. Но она всегда хотела быть фотографом, и сейчас продолжала им оставаться. В семидесятые годы в провинции царила атмосфера полной бессмысленности — что, в общем-то, ее устраивало. Большие города еще не оправились на тот момент от шока шестьдесят восьмого. Повсюду пытались маскировать язвы общества яркими красками и фальшивыми свободами. С заносчивой гордостью тридцатипятилетней Анжела предпочла жить в провинциальной дыре. Там имелись солнце, тишина и благодать. Всепобеждающее трио. Еще одна «троица».

Ознакомительной поездки в Париж, случившейся благодаря отцу, ей хватило, чтобы ощутить всю тщету и самодовольство столичной суеты. Недолго продолжавшаяся карьера была оплачена неизбежной в подобных случаях потерей невинности в сумраке фотолаборатории. Затем, отягощенная несчастной любовью, она попыталась взлететь на собственных крыльях — и наконец вернулась в родные пенаты и приняла священную эстафету фотоискусства из рук отца.

Ее отец… Этот кругленький человечек на протяжении сорока лет был жрецом и главным мастером фотодела регионального масштаба. Десятки тысяч снимков (черно-белых, разумеется), отсортированных и классифицированных по датам, жанрам и географическим пунктам, заполняли огромный рабочий кабинет — главную комнату в доме. Это помещение, наполненное до последнего предела фотографиями, они в шутку называли великой пустотой.[4]

До самой смерти Кристаль обе сестры-близнецы были сильно привязаны к отцу. Он и они с юмористическим цинизмом вспоминали о матери, по собственной воле сложившей с себя семейные обязанности. Нерадивая родительница исчезла во время одной из их командировок в очередную «горячую точку» — так они любили называть короткие поездки в соседние регионы, когда там проходила очередная демонстрация недовольных фермеров или протестный марш экологов. Самое высокое мастерство, считал отец, — снимать вот такую мелочовку. Дочери служили ему чем-то вроде универсальных отмычек. Ни одна дверь, ни один запрет на съемку не могли перед ними устоять. Анжела и Кристаль всюду ходили за ним по пятам, восхищаясь тем, как умело он жонглирует камерами и объективами и с какой скоростью делает снимки, и ожидая момент, когда он на время доверит им коробку с пленками или футляр для объектива. Это забавное трио одновременно умиляло и восхищало своим профессионализмом, мелькая тут и там: среди нагромождений мешков с зерном, на незаконных сидячих забастовках, на ступенях префектур, где подстерегало быко- и свиноподобных местных чиновников…

Такая жизнь могла бы быть вечным раем безвредных удовольствий, если бы однажды, по возвращении из очередной поездки, они не обнаружили на покрытом клеенкой кухонном столе записку с одним-единственным словом: «Простите».

Отец бесконечно долго стоял неподвижно, с самым жалким видом, глядя на этот клочок бумаги.

Анжела, прислонившаяся спиной к ледяной двери холодильника, не осмеливалась ни произнести хоть слово, ни даже дотронуться до мясистой руки отца, неподвижно свисавшей вдоль тела. Именно тогда это тело, согнувшееся под тяжестью футляров с камерами и опутанное ремнями, словно тело пленника, впервые показалось ей невероятно хрупким… Она уже хотела было помочь отцу освободиться от этих гигантских черных пиявок, как вдруг он вынул из футляра пятидесятимиллиметровую камеру, методично настроил ее и сфотографировал трагическое извещение.

Трижды.

— Все в порядке, мадемуазель Анжела? Вы хорошо себя чувствуете?

Ткань. Крошечные дырочки в огнестойкой материи. Карман с клапаном, в нем — тонкая пластиковая папка с инструкцией, как действовать в случае катастрофы. И мелкий мудак, склонившийся над спинкой впереди стоящего кресла, с притворной заботливостью человека, который, глядя женщине в глаза, думает о том, какая у нее задница.

— Что вы сказали, Альбер?

Альбер… Некоторым родителям явно не хватает воображения.

— Я спросил, как вы себя чувствуете.

— Ну, на данный момент, когда мы летим над Северным морем в сторону незнакомой территории и, выбираясь из одной воздушной ямы, сразу проваливаемся в другую, а минуты затишья можно сосчитать с помощью пальцев одной руки… о да, со мной все в порядке, Альбер!

Он смотрел на нее с таким видом, словно бы эти слова достигли его слуха, но не интеллекта. Некогда Альбер мечтал стать великим спортсменом, но, к несчастью, не вышел ростом, из-за чего стал тренером. Он был даже ниже некоторых девушек из своей команды. Было невероятно уморительно видеть его жидкие усики где-то на уровне их плеч.

Нет, кажется, он ничего не понял и даже не попытается понять. До самого конца этой навязанной ей поездки он будет воспринимать ее как еще одну тренершу, подобную себе, которую прикрепили к команде ради усиления спортивной дисциплины (которая может показаться военной только тем, кто слабо знаком с военным делом). Альбер, патентованный наставник мажореток, видит ли он в ней легкую возможность реализовать право первой ночи, так и не реализованное до сих пор?..

— Альбер…

Мелкий мудак резко обернулся и весь напружинился, словно готовясь к прыжку. Рот плотоядно приоткрылся. Щелк-щелк. Без всяких дублей. Три снимка — для него слишком жирно, хватит и одного. Глупость порой бывает восхитительна… Короткая экспозиция — и кадр готов.

— Да, Анжела?

— Послушай, Альбер…

— А мы уже на «ты»? Как норвежцы?

— Да, давай на «ты», если хочешь. Но есть одна вещь, которую ты должен хорошо усвоить: нам предстоит провести вместе долгую неделю в не слишком дружелюбной стране, жителям которой неведом наш прекрасный язык Задига…

— Кого?..