«Я слишком учен для здешней жизни. Отец верно говорит: михайлинцы уничтожают радости простого благочестия. Я не в силах этого вынести», — в отчаянии твердил себе Джорем в то самое время, как плоть его, отвечая позывам пробуждающейся природы, намекала на множество вещей, доселе остававшихся непознанными, и о которых он мог бы узнать для себя немало нового.

Колокола в часовне отбили Terce, и Камбер отложил пергаменты, над которыми усердно трудился. У него было назначено несколько встреч. Предстояло обсудить условия аренды земли и изменить некоторые подати. Джорем явственно ощущал, что отец его так же утомлен погодой и препирательствами с дочерью, как и все остальные.

— Дорогая моя, — промолвил он, и Джорем уловил в голосе Камбера нотки раздражения, — я прекрасно знаю, что ты хочешь пойти на праздник, и не вижу ничего необычного в том, что Райс жаждет сопровождать тебя. Я прекрасно осознаю, что ты способна за себя постоять. Я весьма горжусь твоими способностями, и несомненно доверяю твоему благоразумию…

«Куда больше, чем я», — неожиданно для себя самого подумал Джорем.

— Но я не желаю, чтобы вы уезжали вдвоем. Возьми кого-нибудь из служанок…

— Но среди них же нет ни одной Дерини, они не способны так хорошо, как мы, держаться в седле, и шарахаются от любой тени… — Ивейн явно была расположена немного побунтовать. — Право же, отец, нам вдвоем будет куда проще позаботиться о себе, чем если придется следить еще и за ними.

— А я не имею ни малейшего желания отпускать двоих Дерини из замка, чтобы те «сами заботились о себе», как ты изволила выразиться, — твердо отрезал Камбер. — Я не хочу, чтобы люди в деревне узнали, на что вы в действительности способны.

— Но ты же не возражаешь, когда Райс использует свой дар, — возразила Ивейн. — Целителям дозволяется быть Дерини и носить меч, и никто при этом не говорит: «О, будьте осторожны, чтобы не напугать крестьян…»

— Крестьяне понимают, что такое меч, — отчеканил Камбер. — В Целительстве они ничего не смыслят, но готовы с этим смириться, ради того блага, что сия магия им приносит. Если мы, Дерини, желаем жить в мире с окружающими, то не должны забывать о том, что само наше существование может являться камнем преткновения для тех, кто страшится нас и видит в наших отличиях от обычных людей ту же злонамеренность, коей обладали бы они сами на нашем месте. Возьмите с собой охранников из замка: они с удовольствием присмотрят за служанками, если только перестанет идти дождь.

Ивейн ничуть не смягчилась. Джорем прекрасно понимал сестру. Она до смерти устала от всех этих условностей, не меньше, чем все вокруг, — промокшие, раздражительные люди, от которых пахло кислой капустой и дымом.

И хотя отцовские охранники всегда относились к ней с почтением, но Джорем понимал, что Ивейн никогда по доброй воле не избрала бы себе таких спутников для мирной верховой прогулки по лесу… или что она там замыслила. Опытный маг больше и чаще, чем простые смертные, нуждается в уединении.

Что касается самого Джорема, то ему вполне хватало для этого часовни со Священным Присутствием, однако Ивейн всегда любила дикую природу.

— Я поеду с ними, отец, — неожиданно предложил он. — Я ведь тоже владею мечом. И даже самый злонамеренный разбойник не сочтет Райса и мою сестрицу легкой добычей, если с ними отправится рыцарь-михайлинец… пусть даже ученик. — Он почувствовал, как Камбер оценивающе взирает на него. — К тому же присутствия старшего брата будет достаточно, чтобы сберечь доброе имя Ивейн.

— И доброе имя Райса также, — немного поразмыслив, согласился Камбер. — Благодарю тебя, Джорем. Тебя это устраивает, Ивейн? А тебя, Райс?

— Я согласен на все, чтобы угодить моей госпоже и вам, сударь, — с поклоном отозвался Целитель. Больше всего на свете он не терпел присутствовать при редких размолвках своей нареченной и ее отца.

— Это ужасно, я ненавижу, когда ты так разговариваешь, — воскликнула Ивейн. — Спасибо тебе, Джорем, и тебе, отец. Я побегу выглянуть, не прекратился ли дождь. А если нет, то нельзя ли нам поехать завтра, даже если еще будет моросить? У меня заканчиваются целебные травы. В саду еще не показались никакие всходы, а мне нужно успеть собрать травку святого Иоанна…

С этими словами она выбежала из комнаты, шурша юбками. Радостный настрой Ивейн тотчас же приободрил и всех остальных. Мужчины с облегчением переглянулись.

— Неплохо бы, чтобы она собрала для себя немного валерианы, — слегка поморщившись, заметил Камбер. — Прошу прощения, Райс, просто мне казалось, что эта прогулка — не самое разумное решение. Времена сейчас неспокойные. И хотя мне не по душе держать дочь вдали от Ремута… — Все прекрасно поняли, что под этой обтекаемой фразой он подразумевал «и вдали от сладострастных поползновений Имре»… — я прекрасно понимаю, что ей здесь тоскливо. Она будет чувствовать себя гораздо лучше, когда обоснуется собственным домом, хотя я буду очень скучать по дочери. На самом деле я рад, когда вы все здесь, даже невзирая на тесноту. А как дела у тебя, Джорем? У нас не было времени толком поговорить. Я даже не выведал у тебя никаких михайлинских сплетен… если только ты решишься ими со мной поделиться?

— Да и нет ничего интересного, кроме этих бесконечных международных интриг, — отозвался Джорем, выражая в этих словах мнение большей части гвиннедской знати. Он помялся немного, а затем все же решился произнести вслух то, что мучило его в последнее время: — Все дело в том… просто… мне сейчас нелегко из-за того, что вскоре предстоит наконец принести постоянные обеты.

— Это совсем на тебя непохоже, — удивился Райс. — Прежде ты был настроен совсем иначе, а это звучит не слишком-то многообещающе…

На лице Камбера также отразилась тревога.

— Что-то случилось? Ты изменил свое отношение к Ордену, или больше не чувствуешь призвания, сынок?

Джорем сознавал, что отец старается быть с ним мягким, насколько это возможно. Отношение Камбера к михайлинцам было куда более суровым, чем у большинства современников, но лишь потому что он был слишком, хорошо осведомлен о тех вещах, что обычно держались в тайне от простых смертных. Камбер, не стесняясь, напрямик заявлял, что находит деяния и духовную жизнь орденцев слишком густо замешанными на политике, чтобы считать их по-настоящему религиозными людьми (сами михайлинцы предпочитали называть это «погружением в мир»).

— Ты имеешь в виду, хочу ли я по-прежнему быть священником? Да, думаю, что так… и даже очень, — заявил Джорем. — Просто сейчас я куда лучше осознаю, что мне предстоит, чем в двенадцать или в четырнадцать лет. И, по-моему, дело не только в безбрачии, хотя чаще всего мои мысли упираются именно в это. — Теперь, когда он излил душу перед отцом, ему стало легче.

— Очень рад, что ты наконец обнаружил, что ты всего лишь обычный, человек, со всеми положенными слабостями, — засмеялся Камбер. — Надеюсь, в будущем мы еще вернемся к этому разговору. А сейчас могу лишь сказать, что для меня жизнь казалась куда проще в шестнадцать лет, а к тому времени, как мне сравнялось тридцать, я осознал, насколько в двадцать был беззаботнее. Сейчас мне лишь остается надеяться, что годам к семидесяти вновь наступит блаженная ясность…