– А я некоторое время назад принял меры, – сказал Ланселот. – Посидели с парнем, который клепает некрологи для «Таймс». Зовут Хакетт, довольно милый оказался человек.

– Изобретательно.

– «Хакетт, – сказал я ему, – если что-то вообще имеет смысл делать, лучше делать это хорошо». Он, похоже, согласился. Нервный человечек, дерганый – я и не понял, почему его так колотило. Наконец он спросил, не буду ли я так любезен убрать со стола булаву. Мы сидели в пабе «Агнец и Стяг», и булаву я положил на стол – только что с поля, сами понимаете, она была еще немного в крови. «Ну что ж, куда-нибудь я ее уберу», – согласился я. «Будьте так добры», – сказал он. Я оглянулся, не найдется ли где колышка ее повесить. На всем дворе – ни кола. И вот я воткнул ее в мужской уборной, прямо в угол. Моя вторая любимая булава. Я сказал себе: «Готов лошадь поставить, какой-нибудь мерзавец непременно ее с кровью вырвет», – пардон за каламбур.

Ну вот, Хакетт несколько успокоился, а он уже второй джин допивал, хочу заметить, и я объяснил ему всю диспозицию. Дело не в том, сказал я, что я в каком-то особом восторге от своей жизни; жизнь как жизнь, свои плюсы, свои минусы, бывают периоды опустошенности духа. Но, сказал ему я, и здесь возникло непредвиденное осложнение, ибо я поймал себя на том, что пущей выразительности ради колочу кулаком по столу, а в кулаке зажат довольно внушительный кинжал. Сам не знаю, зачем, – должно быть, привычка, – и я уже прорубил в столе дыру. Поэтому я подтянул к нам другой стол, потеснив с него парочку дуболомов-выпивох, и нечаянно задел Хакетта – он весь облился джином, поэтому я заказал нам еще по разу и стал вспоминать, на чем остановился. Хакетт спросил, не возражаю ли я, если он сходит протелефонировать супруге. Я ответил, что возражаю.

– Вы были с ним суровы.

– Еще как. Я сказал ему, что жизнь моя хоть и была во многих отношениях похожа на жизнь многих других, но в других отношениях на них довольно себе непохожа. А именно, в силу любопытных обстоятельств моего рождения, в силу моего сословия и всей моей истории. После чего я объяснил ему про рыцарство, – более-менее, разумеется, в сокращенном виде, – внушил какое-то представление о моем отрочестве, просветил в вопросах социологии королевства моего папочки и нескольких стран, в которых я обитал, уже покинув отчий дом, вкратце обрисовал искусство ведения войны (весьма эскизно, должен сказать, ибо мне совсем не хотелось на него столько вываливать, чтоб он надорвался, унося) и перечислил свои основные подвиги, начиная с семи лет. Он довольно лихорадочно все это записывал, и заметки его были чертовски превосходны – в интересах соблюдения точности я его заставлял прочитывать их мне вслух примерно каждые четверть часа.

– Так и надлежит.

– Я тоже так думаю. О Гвиневере (или каких-либо иных дамах) не упоминал я вовсе, ибо таким подробностям, я полагаю, не место в пристойном мемориале. Я сказал ему, что мне известно: фотографии, сопровождающие, как он их называл, «некры» в его газете, печатаются на одну, две или же три колонки, – и сообщил, что предпочел бы трехколоночную. По этому случаю я снабдил его одним очень хорошим снимком, не так давно сделанным весьма недурным специалистом, практикующим в Садах Радости. За что Хакетт был очень благодарен, как и за то время, что я согласился ему уделить. С чем он и удалился, обильно и красноречиво выражая свое восхищение и уважение.

– Чертовски здорово.

– Короче говоря, – сказал Ланселот, – могу сказать, что прессой управлять не так уж трудно, если проявлять определенную долю интеллектуального упорства. А булаву мою тогда действительно сперли.

– Провалиться мне на месте, если вы этого не предвидели.

– Сэр Рыцарь, – сказал Ланселот, – я был бы не прочь иметь вас в нашем лагере.

– Я скорее свободный ландскнехт, – сказал Черный Рыцарь, – по темпераменту. Однако вы – рыцарь столь доблестный и достойный, а кроме того свели мы с вами такое чудное знакомство, что я б не отказался встать под ваши стяги.

– Что ж, – сказал Ланселот, – мне тоже мнится, что вы человек редкий, доблестный, покладистого нрава и хороших манер, и мне будет неимоверно приятно включить вас в наши почетные списки.

– Стало быть, дело сделано, – сказал Черный Рыцарь, и они оба поднялись на ноги и сжали друг друга в объятьях, и слезы хлынули из очей их, и оба они рухнули наземь в забытьи.

Лионесса дремлючи под деревом, одно колено воздето.

Лейтенант расстегиваючи на ней сорочку.

Лионесса шевельнумшись во сне. Рукою прикрымши голову.

Лейтенант расстегнумши на ней ремень.

– За это я выигрывала кубки, – сказала Лионесса. – Серебряные кубки.

– Кубки?

– Призы , – пояснила Лионесса. – Ты уверен, что в силах?

Лейтенант усемшись, опираючись спиной на дерево.

– Ты просто что-то, – сказал он.

– Мне нравится, когда завлекают чуточку покрепче, – сказала Лионесса. – Хотя должна признаться, парень ты видный и симпатичный.

– Иди ты.

– Можешь забрать мои нашивки.

– Боже праведный, – сказал он. – Не нужны мне твои дурацкие нашивки. И я знаю – говоря по всей строгости, клеиться к военнослужащим сержантского состава не полагается. Но я ж не ожидал, что это будешь ты.

– Младенец, – сказала Лионесса. – Я провела больше времени в очереди к полевой кухне, чем ты в армии.

– Весьма вероятно, – сказал Эдвард. – И карту я читать не умею, и в батальоне мне бы взвода не доверили, было б из кого выбирать. Но все равно некоторое время тебе придется провести со мной.

– Война большая, – сказала Лионесса. – Всем что-нибудь перепадет.

– У меня сложилось представление, – сказал Эдвард, – что в боевых подразделениях женщин нет.

– Я просочилась сквозь трещинки, – сказала Лионесса. – В других подразделениях тоже есть. Пока никто не жаловался.

– В списках ты значишься как санитарка.

– Я и есть санитарка. Помимо всего прочего.

– И каким же манером тебя, по-твоему, завлекать?

Эдвард протягиваючи ей белый цветочек клевера.

– Нет-нет-нет, – сказала Лионесса. – Это слишком робко, решительнее никак? У тебя что, нет шампанского?

– Шампанского нет.

– Тогда масла. Если хочешь, чтобы войска тебя поистине любили, делай вылазки и запасайся маслом. Картошка на обед была суховата.

– Да не хочу я, чтоб они меня любили. Меня вполне устроит, если они воздержатся от суждений еще на несколько недель. А тебе я могу дать коньяку.

Эдвард порымшись в вещмешке.

– Вот не думала, что придется подстегивать желторотого лейтенанта, – сказала Лионесса.

– А для чего еще нужны сержанты?