– Вероятно, спрашивать не стоит, но чем ты занимался раньше? То есть, до своей военной кафедры?

– И ты не будешь смеяться?

– И я не буду смеяться.

– Я был штукатуром.

– А это еще что такое?

– Это парень, который ляпает штукатурку на стену, а потом размазывает ее мастерком.

– Немалое, должно быть, умение.

– Да, некоторый навык требуется.

– А у тебя для простого трудяги неплохо язык подвешен.

– Спасибо. Слава богу, поучиться довелось – там и тут. Но образование никак не влияет на трудоустройство.

– А штукатуры устраиваются недурно?

– Одно из самых высокооплачиваемых ремесел. Тогда уж мне платили поболе, чем теперь.

– Не понимаю, с чего лейтенантам вообще роскошествовать. Их ведь пруд пруди.

– Это точно.

– Только в наших силах тысяч пятьдесят—шестьдесят.

– Если со всеми службами считать.

– И ни один пороху не нюхал. Все образованные.

– А я считаю, мне еще учиться и учиться.

– Ты, похоже, сообразительный. До некоторой степени. И кроме того, уже много чего знаешь.

– Как штукатурку класть, например.

– Я имела в виду другое соображалово. Коньяк.

– Сверхвыдержанный «Отар». Не сильно плохо.

– А еще есть?

– Еще можно найти.

– Поцелуй тебя поощрит?

– Поощрит к чему?

– Найти еще коньяку.

– Думаю, скорее да, чем нет.

Снова в вещмешок.

– Осточертела мне эта война, – сказал Эдвард. – К тому же я ее не понимаю. Какая-то совсем нехристианская.

– Они тоже христиане, – сказала Лионесса. – Католики и протестанты, совсем как мы.

– Чего ж тогда мы с ними воюем?

– Они безумцы. А мы нормальные.

– Откуда мы знаем?

– Что мы нормальные?

– Да.

– Вот я нормальная?

– По всем признакам.

– А ты – ты себя считаешь нормальным?

– Считаю.

– Ну вот видишь.

– Но ведь они себя тоже, наверняка считают нормальными, нет?

– Мне кажется, они знают. В глубине души. Что они ненормальные.

– И каково же им тогда?

– Наверняка ужасно. Воевать с удвоенной яростью, дабы опровергнуть то, что они сами знают. Что они ненормальные.

– Умно, ничего не скажешь, – сказал Эдвард. – Не удивлюсь, если ты права.

– Да, – сказала Лионесса, снимая сорочку. – Ляг со мной.

– От всего сердца согласен.

Гвиневера сказала:

– С меня уже довольно. Хватить сидеть тут и вышивать наволочки. Война не война, а уже май. Пойду праздновать весну и собирать цветочки.

– Но тут же у нас столица и правительство, – сказал Мордред. – Если вы нас покинете, с точки зрения конституции, мы лишимся руководства.

– Есть Парламент. Есть премьер-министр.

– Да, но они – не символы. А вы – символ. Символически нам здесь нужна особа королевских кровей.

– Вот сам и оставайся, – сказала Гвиневера. – В тебе для этого довольно королевской крови. Не первый сорт, конечно, но все равно ты сын Артура.

– Как будет угодно королеве.

– Ты как считаешь, тридцать шесть – уже старость?

– Не такая уж старость, – сказал Мордред, – но довольно-таки. Старость – смотря для чего.

– Неважно, – сказала королева. – Мне потребуется несколько рыцарей, скакать рядом. Полудюжины вполне довольно. Поедет, как обычно, Варли, и еще нам понадобятся слуги. Я возьму с собой хорошего повара, а тебе оставлю чуть похуже. Тебе ведь все равно, правда?

– Не имеет значения.

– Артур обожает пироги с олениной, а лучше Карла их никто не готовит. На случай, если я наткнусь на Артура, конечно. И Ланселоту пироги с олениной нравятся. Наверное, лучше прихватить и егеря-другого, чтобы эту оленину добывали.

– И, вероятно, небольшой оркестр?

– Мордред, только не надо вот этой кислой мины. Я прекрасно отдаю себе отчет, что идет война. Я, по крайней мере, сражалась на стороне мужа.

– Смелость королевы под сомнение не ставится.

– Зато ставится твоя. Потому ты и злишься. Выйди на поле битвы с войсками. Получи парочку зуботычин. На тебе нет шрамов, тем ты и подозрителен. Вспоротая щека или раздробленный череп – и ты уже…

– Один из «наших парней»?

– Ну, в общем, да, – сказала Гвиневера.

– В битве при Пуатье выпад, что пришелся повыше груди, мадам, ударил вам в голову.

– Рана удачная, – согласилась Гвиневера. – И довольно незначительная. Но все равно я истекла кровью. Хорошо демонстрирует рвение, если ты понимаешь мои намеки.

– Театр все это, – сказал Мордред. – Великие герои-увальни – Артур, Ланселот, Гавейн, Гарет – возвращаются в замок, обагренные кровью, и народ швыряет в воздух шляпы.

– Да, – сказала Гвиневера, – они завоевывают много чести. И это не вполне театр. Реальная боль. Народ это уважает.

– Я в восторге от нотации, кою о мужской добродетели мне читает супруга моего отца, – сказал Мордред. – Быть может, королева окажется столь же красноречива и насчет женской. Можем ли мы рассчитывать на небольшую балладу о честности, на маленькое скерцо о супружеской верности?

– Ты и впрямь ублюдок, – сказала Гвиневера. – Было б на кого оставить королевство, я б этого кого и выбрала. А теперь соблаговолите почтить меня своей скорейшей ретирадой, сэр. Я выправлю необходимые документы и пришлю их вам нарочным.

– Мадам, – промолвил Мордред и удалился.

– Ну, – сказала Гвиневера, – что скажешь?

Ланселот выступаючи из-за гобелена.

– Скажу, что он – человек пагубный, – сказал он. – Ты не сильно рискуешь, передавая ему малую государственную печать и все такое прочее?

– Пусть немного порезвится, – сказала королева. – Не думаю, что он немедленно примется пакостить.

– Злонамеренность, – продолжал Ланселот, – обычно, по моему опыту, есть результат каких-то действий другого. Из Мордреда она таки бьет фонтанами во все стороны. Возможно, он осознает, что Артур его не любит. Хотя Артур всегда старается быть беспристрастным со своими детьми.

Ланселот избавляючи Гвиневеру от блузки.