изломам и узорам частных биографий носителей песенного эпоса, которые удержали мелкоячеистыми сетями своей художественной памяти скатный жемчуг древнего красноречия.

В повествованиях Григорьева об этом нет прикрас. Он безыскуственно и честно поведал о том, что удалось и что и почему не удалось записать, поделился собирательскими горечью и радостями, без тени аффектации и нарочитости описал встречи с деревнями, набросал портреты былинщиков, «впотай» прикопил биографические сведения о них.

Труд собирателя фольклора всегда есть вторжение незваного гостя в размеренность и обыкновенность идущей своей поступью народной жизни. Занятие чуженина-фольклориста, записывающего фольклор, прежде всего может вызывать недоумение («Зачем? Для чего?»), может быть истолковано как нечто странное либо как недостойно-пустяковое времяпровождение, отрывающее старинщиков от подлинного дела. Просьба спеть былину всегда внезапна. И даже самое тактичное пожелание чужака услышать пение вот именно этого исполнителя «старин», о коем отзываются односельчане как об искушенном мастере, услышать немедленно, может быть принято исполнителем былин за неуместную назойливость. Бывает и наоборот: приезд городского человека в глухомань ради записи песен поднимает репутацию искусства и его знатоков. Но в любом случае важными моментами для исполнения-неисполнения былины являются житейские условия: занятость певца работами, кормящими его и его семью (хотя и они подчас отставлялись ради пения старин заезжему «добру молодцу»), здоровье-нездоровье, возраст, настроение, стыдливость, замкнутость, подозрительность натуры, малограмотность, гонор знатока («Не с меня начал, не буду петь!»), потеря памяти, внезапное опасливое озарение религиозного толка («Не антихрист ли явился?..»), боязнь репрессий, наказаний за песню («Не уведут ли куда-нибудь?..» — тревожился пинежанин Василий Кобылин); ощущение нарушения при публичном исполнении «старин» чужой душе интимно-личностного отношения певца к его дару Все это было, и обо всем этом и о многом другом Григорьев не умолчал.

Одновременно он на собственном опыте подтвердил то, что писали и до него: былины в нормальных условиях быта и труда поются, как правило, без понуждения. Установка на пение незнакомцу-путешественнику под его карандаш или «в трубу» (на фонограф) — явление неестественное, событие чрезвычайное. Поются былины мужчинами при специфическом труде (на пожнях, при разделке рыбы на озерах, на ярмарках и т. д.) либо в условиях «невольного» артельного досуга для скрашивания вынужденных перерывов при охоте, на рыбных и морских промыслах. Женщины же поют по привычке при коллективном прядении в «бесёдах» (беседах) и на вечеринках. Таких совпадений с типовыми возможностями исполнения былин у собирателя, разумеется, не было. Акты встречи Григорьева с исполнителями эпоса надо было втиснуть в сжатые сроки экспедиций, падавшие на летние, страдные для народа месяцы, то есть на практике все зависело исключительно от быстроты установления личного доверия и расположенности былинщиков к фольклористу, от перехода знакомства в творчески-рабочие контакты.

Григорьеву, несмотря на его молодость, физический недостаток — хромоту, по преимуществу благополучно удавалось преодолевать барьеры, и число только результативных встреч со старинщиками, давших записи произведений народного творчества, за три лета напряженной работы исчисляется огромной цифрой — 164.

Молодой собиратель вышел на волну взаимного сочувствия и сопонимания с большинством многоликого народа. Поэтому ему пели старые деды и «средовечные жонки», люди бывалые, исходившие моря и землю, и «домоседы», никогда не покидавшие своих деревень, нищенки и богатеи, умники-хитрованы и сама простота, батрачки-«козачихи» и отщепенцы-скитники, выпивохи и трезвенники, торговцы, корабелы, русские и кореляки...

Иногда Григорьев записывал от былинщика тексты, плывя на карбасе по тихому морю, «устроившись на бочонке». Записывал от мужичков в обширных избах и неказистых избушках, на мельницах, на холодных чердаках, от женщин — когда те уже воротились с пожни, либо когда поутру «обряжали» коров и управлялись у русской печки. Собиратель становился действующим лицом целых поэм человеческого чувства, идущего навстречу своему откровению. Тогда исполнитель и этнограф — два встретившихся мира — как бы «уравнивались» и сливались в едином потрясении событиями, озвученными былиной.

На Мезени Григорьев встретился с крестьянином деревни Кильцы, Погорельской волости Иваном Егоровичем Чуповым, «бодрящимся стариком 72 лет», уже подзабывшим обильно знаемые прежде былины «от старости», притом «ему было не до пения»: он косил и греб сено, пользуясь сухой сенокосной порой, уходя «на работу часа в три утра», а возвращаясь «в сумерках, около восьми часов сильно уставшим, так что, — по признанию собирателя, — трудно было заставить его петь, да и было жаль его». И все же «ночью при свечах» однажды Григорьев «взял» от него «старину» о путешествии и смерти Василия Буслаева. Момент был таков, что деловито-суховатый в своих зарисовках собиратель прорвался лирическим признанием: «Задушевное пение надтреснутым старческим голосом в связи с интересным напевом производило на меня захватывающее впечатление».

И как было москвичу не расчувствоваться, когда крестьянин деревни Немнюги Совпольской волости Егор Дмитриевич Садков, прославленный «по всему Кулою <...> мастер петь старины», спевший Григорьеву 16 произведений, исполняя былину о 40 каликах, плакал, проникнувшись состраданием к оклеветанному, казнимому калике-богатырю Михайлу Михайловичу. Столь глубокое эстетическое вживание в эпос только и можно было определить словами: «Содержанию старин он верит...»

Григорьев получил данные не об отдельных сторонах жизни древнейшей эпической поэзии в новое время, — он вследствие своих поездок располагал данными о совокупном состоянии локальных традиций русского Севера. И он имел право вынести на самую первую страницу I-го тома «Архангельских былин и исторических песен» многознаменательный вывод: «Посещенные мною 4 местности Архангельской губернии по силе былинной традиции в них можно разделить на два класса: 1) местности, где знание старин падает, и 2) местности, где знание их еще процветает. К первым принадлежит Поморье и Пинежский край, ко вторым — Кулойский и Мезенский края».

Весьма существенно и перспективно для науки, в том числе для издания находившегося за горизонтом, будущего «Свода русского фольклора», оказывался у Григорьева и местно-географический, культурно-ареальный акцент на оценке собранных «старин». В «Предисловии» собиратель дал репертуарное сопоставление былинных фондов регионов Поморья, Пинеги, Кулоя, Мезени и, подчеркнув нетождественность их сюжетных ансамблей, впервые выявил содержательные и поэтические основания разграничения местных традиций.

Собрание Григорьева предложило фольклористике огромную фактографию — наблюдения проницательного филолога-фольклориста над эпической культурой русского Севера, над ее размещением, историей, творческими процессами, что повлияло на позднейшее собирательство и на общее осмысление эволюции народного творчества в масштабах целостной России.

В «Архангельских былинах и исторических песнях» были выдвинуты обобщившие григорьевский опыт здравые методические рекомендации по собиранию былин. Одна из них формулировала требования о, по меньшей мере, двукратной фиксации произведения — с рассказа и с пения. Это обогатило собрание записями «полных» текстов «старин», уточнявшихся при творческих актах репродуктивной импровизации, когда собиратель (он же — нечаянный свидетель) мог видеть обычно скрытое течение работы памяти и воображения