Похоже, сейчас я умру. И мне совсем не страшно. Я ощущаю лишь ярость от того, что не смог убить его первым.

—На кого ты работаешь?— требует ответа Иван.— Кто послал тебя?

Я сплевываю на пол кровь, забрызгивая его ботинки. Иван скалится и заносит руку, чтобы ударить меня снова.

—Постой,— звучит сиплый голос.

Вперед выходит мужчина. Ему около пятидесяти. Среднего роста, с бледными глазами и лицом, изрытым глубокими шрамами, словно последствия акне или картечи. Стоит ему заговорить, как все взгляды обращаются к нему, в воздухе повисает выжидающая тишина, и сразу становится ясно, что настоящий босс здесь вовсе не Иван Зелинский.

—Ты знаешь, кто я?— обращается ко мне мужчина.

Я киваю.

Это Тимон Заяц, более известный как Rzeźnik — Мясник. Я не знал наверняка, что Иван работает на него, но догадывался. В Варшаве все нити ведут к Мяснику.

Мы стоим друг напротив друга, смотрим глаза в глаза. Его — побелели от возраста и от того, что им, вероятно, довелось повидать. Они видят меня насквозь.

Я не опускаю взгляд. Не чувствую страха. Не беспокоюсь о том, что Мясник может со мной сделать.

—Сколько тебе лет, мальчик?— спрашивает он.

—Шестнадцать,— отвечаю я.

—На кого ты работаешь?

—Я работаю в «Свежих деликатесах». Делаю бутеры и вытираю столы.

Мясник поджимает губы и пристально смотрит на меня, пытаясь понять, не шучу ли я.

—Ты работаешь в кулинарке?

—Да.

—Это ты убил Новака и Адамовича?

—Да,— не моргнув и глазом отвечаю я.

Он снова удивлен. Заяц не ожидал, что я так легко признаюсь.

—Кто помогал тебе?— спрашивает он.

—Никто.

Теперь Мясник разозлился. Но он обращает свой гнев на собственных людей и произносит:

—Пацан-уборщик в одиночку выследил и убил двоих из моих солдат?[3]

Это риторический вопрос. Никто не смеет на него ответить.

Заяц снова поворачивается ко мне:

—Сегодня ты хотел убить Зелинского?

—Да,— киваю я.

—Почему?

На широком лице Ивана мелькает страх.

—Босс, почему мы…— начинает он.

Движением руки Заяц заставляет его замолчать. Мясник все еще пристально смотрит на меня, ожидая ответа.

Мой рот распух от удара пистолетом, но я четко произношу свои слова:

—Твои люди изнасиловали мою сестру, когда она шла сдавать вступительный экзамен. Ей было шестнадцать. Она была хорошей девочкой — милой, доброй, невинной. Она не имела отношения к вашему миру. У вас не было причин вредить ей.

Глаза Зайца сужаются.

—Если ты хочешь возмещения…

—Нечего возмещать,— горько говорю я.— Она покончила с собой.

В бледных глазах Зайца нет ни тени сочувствия — только холодный расчет. Он взвешивает мои слова, оценивая ситуацию.

Затем он снова смотрит на Ивана.

—Это правда?— спрашивает Тимон.

Иван колеблется и облизывает пересохшие губы. На его лице читается борьба между желанием солгать и страхом перед главарем. Наконец он отвечает:

—Это не моя вина. Она…

Мясник стреляет ему прямо между глаз. Пуля исчезает в черепе Ивана, оставляя темную круглую дыру между бровей. Его глаза закатываются, и мужчина падает на колени, прежде чем рухнуть на пол.

Мысли вихрем проносятся в моей голове. Сначала я чувствую облегчение от того, что месть за Анну свершилась. Затем разочарование от того, что крючок спустил Заяц, а не я. Следом приходит понимание, что настала моя очередь умереть. И осознание того, что мне на это наплевать. Совсем.

—Спасибо,— говорю я Мяснику.

Он оглядывает меня сверху вниз, с головы до ног. Рассматривает мои рваные джинсы, грязные кроссовки, немытые волосы, мою долговязую фигуру. Вздыхает.

—Сколько тебе платят в магазине?— спрашивает Тимон.

—Восемьсот злотых в неделю,— отвечаю я.

Он издает хриплый вздох, который можно принять за смех или что-то похожее.

—Больше ты там не работаешь,— говорит Заяц.— Теперь ты работаешь на меня. Понятно?

Вообще ничего не понятно. Но я киваю.

—Тем не менее,— мрачно продолжает он,— ты убил двоих моих людей. Это не может сойти тебе с рук.

Заяц кивает одному из своих солдат. Тот раскрывает спортивную сумку, лежащую у тела Ивана, и достает оттуда мачете длиной с мою руку. Клинок потемнел от времени, но лезвие острее бритвы. Солдат передает мачете боссу.

Мясник подходит к старому рабочему столу. Столешница расколота, и одна ножка отсутствует, но стол все еще стоит вертикально.

—Протяни руку,— велит он мне.

Его люди отпускают меня. Я волен подойти к столу. Волен положить ладонь на его поверхность, широко расставив пальцы.

Я ощущаю нереальность происходящего, словно наблюдаю за всем со стороны, в трех футах от своего тела.

Заяц поднимает тесак. Он со свистом опускает его, отсекая первую фалангу моего мизинца. Это приносит меньше боли, чем удар пистолетом. Лишь обжигает, будто я окунул кончик пальца в пламя.

Мясник подбирает кусочек плоти, который когда-то был частью моего тела. Он бросает его сверху на тело Ивана.

—Вот,— говорит Заяц.— Все долги уплачены.

Несса

Чикаго. Десять лет спустя

Я еду в студию балета «Лэйк-Сити» по улицам, густо усаженным кленами в два ряда. Ветви деревьев настолько толстые, что почти смыкаются в арку над головой. Их темно-малиновые листья опадают, образуя хрустящие сугробы в кюветах.

Я люблю осенний Чикаго. Зима здесь ужасна, но недели ослепительных красных, оранжевых и желтых красок того стоят.

Я только что навещала Аиду в ее новой квартире недалеко от Военно-морского пирса[4]. Это потрясающее место, бывшее когда-то старой церковью. На кухне до сих пор сохранились оригинальные кирпичные стены, а огромные старые деревянные балки пересекают потолок, словно китовые ребра. В спальне даже есть витражное окно, и когда мы сидели на кровати, льющийся сквозь него солнечный свет окрашивал нашу кожу в радужные оттенки.