этим решительным преобразованиям мы обязаны небольшой группе, может быть даже, как считали древние, одному человеку.

Прочие нововведения не столь важны. Грекам пришлось избавиться от лишних сибилянтов (в финикийском их было четыре, а в греческом всего два — s и zd/dz) и добавить знаки для придыхательных ph и kh, а также сочетаний ps и ks. Эти модификации не были единовременными и различались в разных областях Греции.

Принесенный в Грецию финикийский алфавит подвергался изменениям на протяжении всей архаической и большей части классической эпохи, пока в IV в. до н.э. не был унифицирован. Все началось с того, что Афины в 403 г. до н.э., в архонтство Эвклида, заимствовали милетский алфавит, более изощренный, чем аттический[8]. Мало-помалу примеру Афин последовали все греческие полисы.

Вначале греки, как и финикийцы, писали справа налево — особенность, характерная для большинства семитских письменностей. Кроме того, они применяли бустрофедон — систему письма, при которой строки без разрывов шли справа налево и обратно, подобно бороздам в поле. На последнее обстоятельство указывает этимология слова, состоящего из bous — бык и глагольного корня strephein — поворачивать.

Появление в Греции алфавита часто считали революцией, которая одномоментно изменила образ мыслей, породила рационализм и способствовала демократии. Следует, однако, воздерживаться от слишком упрощенных подходов: как подчеркивается в ряде недавних исследований, письменность — и алфавит в особенности — возникает в обществе, уже функционирующем по своим законам. Все, таким образом, зависит от того, как используется новая техника коммуникации, от того, каким способом ее интегрируют в уже существующие формы мысли и деятельности. В Греции все полисы знали письмо, однако же некоторые (как Спарта, от которой до нас дошло всего семь надписей) демонстративно от него отвернулись. Постараемся прежде всего понять, какие первые применения нашла себе письменность.

Едва ли не раньше всего остального ее стали использовать для маркировки всякого рода предметов с целью обозначить их природу или указать имя владельца. Так, на «кубок Нестора», датируемый примерно 730—720 гг. до н.э., нанесена следующая надпись:

Я удобный для питья кубок Нестора. Того, кто станет пить этим кубком (или — из этого кубка), тотчас желание охватит прекрасновенчанной Афродиты[9].

На множестве черепков сохранились в разных видах имена владельцев сосудов или гончаров: «Я принадлежу такому-то» или «Меня сделал такой-то». В первых надписях проявляется удивительное стремление заставить вещь говорить от первого лица. Не в том ли дело, что эти предметы считались до некоторой степени живыми и существовало поверье, что прохожий, прочитав надпись вслух, наделяет их своим голосом?

Помимо указаний на то, что представляет собой изделие, кому оно принадлежит, кто его сделал, письменность использовалась и для посвящения подношений святилищам по формуле «Такой-то посвятил это такому-то богу».

Пометить таким образом некую вещь означало обеспечить ее владельцу, посвятителю или сделавшему ее гончару, определенную известность, поскольку его имя упоминалось и в его отсутствие. Этого-то и не могла обеспечить устная речь, а если и могла, то с большим трудом, через посредника, который бы «озвучил» текст. Надписи обеспечивали и своего рода бессмертие, ведь иначе запечатленные ими имена были бы преданы забвению.

Но тут-то и следует сделать важную оговорку. Нет никакой уверенности в том, что письменное бессмертие сразу же стало котироваться выше того, что обеспечивали передававшиеся сквозь века песни или поэтические произведения. Поэт Симонид, к примеру, с чувством определенного превосходства утверждал, что его стихи будут жить дольше, чем простая надпись. Но кто бы воспел горшечников или владельцев имущества? Мы увидим, что в мире эпической поэзии проводилась четкая грань между имеющими право быть воспетыми — и поименованными — и толпой безымянных. В таком случае обычное граффито, упоминающее имя, могло обеспечить неизвестному, которому не суждено было стать героем поэтического произведения, некую форму бессмертия. И сейчас еще мы видим имена, нацарапанные на деревьях или на стенах часто посещаемых мест...

Вторым важным применением письменности стала практика публичных надписей. Однако же прежде чем приступить к данному сюжету, необходимо сделать отступление о Гомере, чьи поэмы вписываются в рамки «темных веков».

Мир Гомера: устная цивилизация

Поэмы Гомера датируются VIII в. до н.э. В ту пору письменность уже была «изобретена заново». Тем не менее были ли эти поэмы написаны Гомером или сочинены устно, они отражают цивилизацию, не знавшую письменности[10]: во-первых, потому, что их следует считать результатом передававшихся из поколения в поколение сказаний, цеплявшихся друг за друга историй, которые мы и будем изучать; во-вторых, потому, что в гомеровских поэмах нет упоминаний о каких бы то ни было письменных сообщениях, надписях или письменных договорах.

Аэды: значимость памяти

«Илиада» и «Одиссея» суть героические сказания. Их собрал и обогатил, придав им окончательную форму, некий гениальный поэт, с античных времен зовущийся Гомером. Сказания эти передавали аэды, певцы и поэты в одном лице, воспоминание о которых сохранилось в «Одиссее»:

...позовите

Также певца Демодока: дар песней приял от богов он

Дивный, чтоб все воспевать, что в его пробуждается сердце.

Затем, после того как за аэдом отправился вестник,

Тою порой с знаменитым певцом Понтоной возвратился;

Муза его при рождении злом и добром одарила:

Очи затмила его, даровала за то сладкопенье.

Стул среброкованный подал певцу Понтоной, и на нем он

Сел пред гостями, спиной прислоняся к колонне высокой.

Лиру слепца на гвозде над его головою повесив,

К ней прикоснуться рукою ему — чтоб ее мог найти он —

Дал Понтоной, и корзину с едою принес, и подвинул

Стол и вина приготовил, чтоб пил он, когда пожелает.

Подняли руки они к предложенной им пище; когда же

Был удовольствован голод их сладким питьем и едою,

Муза внушила певцу возгласить о вождях знаменитых,

Выбрав из песни, в то время везде до небес возносимой,

Повесть о храбром Ахилле и мудром царе Одиссее...[11]

Гомер был, без сомнения, одним из таких аэдов, которые, как видно из текста, пели, аккомпанируя себе на том или ином музыкальном инструменте. Эти люди воспевали перед слушателями, будь то по собственному почину или по просьбе, подвиги героев и предания о богах, для чего требовалась невероятная способность к запоминанию, делавшая их существами исключительными. В то же время они были профессионалами и, чтобы изощрить свою память, пользовались мнемоническими приемами,