Давно бы пора — а все никак.

Спутники они, поди ж ты, запускают… То есть иногда и запускают, конечно, — но не зря же те падают теперь через раз. Потому что, надо полагать, делают их по остаточному принципу — из колбасных обрезков.

Корпорация-то смешанная! Государственно-частная!

Ну, понятно, кто б сомневался… Из казны частникам бабки качают, а там — тонкими струйками в офшоры. Держава дерет налоги с тех, кто работает и, болбоча красивые слова, из-под полы отдает тем, кто зарабатывает. А те знай пилят. Чего ж не пилить, коли дают? Тебе, мне, ему, жене моей, евонному дядюшке… Что? Осталось чего-то? Ну, тогда давай и впрямь, что ли, спутник запустим…

Все как у всех. Жулье. Везде жулье.

Тщательнейшим образом Кармаданов готовил свой отчет, готовил не день и не два, подчиненных буквально загонял и все нервы им вымотал, себе — тоже; все оттенки и едва заметные неувязки сплел и сфокусировал в один вывод так, что тайное стало явным, однозначным и не подлежащим сомнению — и ждал справедливой и заслуженной если и не награды (не военные все ж таки), но хотя бы уж похвалы.

Размечтался.

— Вы понимаете, Семен Никитич, — бубнил, свесив щеки ниже подбородка, Сам, а Кармаданов, закипая, не мог отделаться от ощущения, что непосредственный начальник в растерянности и не знает, как себя вести со слишком дотошным работником, сунувшим, по всему видать, нос дальше и глубже, нежели по чину положено; и это было подозрительнее и отвратительнее всего. Крышует он их, что ли? Мысль Кармаданова текла накатанным путем, профессиональным. Ремесленным. — Вы поймите, Семен Никитич…

Суть долгой путаной речи сводилась к тому, что род деятельности там у них в «Полудне» уж очень специфический и не надо сразу предполагать худшее. В конце концов, если в процессе работы вдруг выясняется, что нечто запланированное оказалось не нужно, а нечто незапланированное — нужно, то в пределах определенных сумм можно и за необходимостью последовать, а не за буквой договоров и смет… Старая песня. Начальник трамвайного парка тоже может в процессе работы вдруг выяснить, что ему не пять новых вагонов нужны, а одна новая дача. Понять его, конечно, можно, но отнестись к этой ситуационной переброске средств с уважением — никак. Зачем тогда мы тут сидим, штаны протираем? Чтобы ворье чувствовало себя под заботливым крылышком другого ворья, уровнем выше?

Ох, страна! Игла в яйце, яйцо в ларце, ларец в подлеце…

А ведь Кармаданов был так в себе уверен, что даже перед женой похвастался утром. Кратенько, без занудных подробностей. Просто хотелось от нее услышать «молодца» и пожелание успеха. Жена у него была умница, красавица, на восемь годков моложе его и вдобавок учительница литературы в обычной школе. Что такое учительница литературы в обычной школе в Москве в начале двадцать первого века? Это — диагноз! А она ухитрялась ходить гордо, как фотомодель, как голливудская дива, и даже ее раздолбаи относились к ней соответственно. «Руфь Борисна, а на фига этот ваш Болконский торчал, как рекламный щит? Падать надо было, брюхо беречь! Салабон! Князь, а выучка как у голубого…» И она была счастлива: фамилию все ж таки запомнили, подобным прилежанием учеников не во всех школах могли похвастаться… А дочку держала так, что малышка, когда ее на дне рождения (пять годочков ей тогда исполнилось всего!) попросили прочесть стишок (один из взрослых гостей, перебрав, что ли, перепутал эпохи), отвесила тому по полной: только тряхнула косичками и, не задумываясь, почесала: «Или бунт на болту обналузив из-за пояса лвет пистолет…» У любителя сажать чужих детей в лужу только глаза на лоб полезли.

Что Кармаданов теперь-то жене скажет?

Ох, какие пустяки в башку лезут, когда тебя нежданно-негаданно натягивает твое же собственное начальство. Которому ты доверял, которое уважал…

И конечно, кончилось все просьбой оставить пока отчет и все прилагаемые к оному документы здесь, у Самого, для более глубокого и тщательного обдумывания и анализа, для осторожного наведения окольных справок («У них же запуск на носу, ответственный, для европейцев — нельзя их сейчас нервировать…») и забыть о своих подозрениях впредь до особого распоряжения, уведомления, свистка…

Понятно. Скажут тебе «ату» — кусай, бухгалтер. Скажут «фу» — отползай, извинительно поджавши хвост и с надлежащей скромностью прискуливая: прощеньица просим-с, обознались… совсем не то-с имели в виду-с…

Запуск у них, значит…

Ясно, какой это запуск. Очередной кровный российский миллиард в Европу запускают на чей-то потаенный счет, и к бабке не ходи. Спорим — спутник до орбиты не долетит?

Этого Кармаданов, конечно, вслух не произнес. Смысла не было. Закончил на «Понятно» и, надув морду дисциплиной, с непроницаемо тупым видом откланялся.

Никак он подобной зуботычины не ожидал. Здесь, в своей же цитадели, в одном из последних оплотов… Тьфу, черт. Все, хватит быть дураком. Хватит.

Но чтобы Сам — крышевал…

Большому кораблю — большое плавание. Не кого-нибудь крышует, а освоение околоземного пространства. Земля — колыбель человечества, но нельзя же, в самом-то деле, вечно сидеть в колыбели, пора и на промысел, пора и о семье подумать…

Интересно, каков откат?

Мысль легко катила накатанной колеей…

Стало быть, думал он, выходя под праздничные лучи весеннего, уже почти летнего солнца, можем расслабиться и получить удовольствие. Все впустую. Зато теперь — свобода. Имеем право даже пивка попить.

Он походя взял бутылку якобы «Варштайнера» и по-простому употребил. Позорище. Гуляет средь бела дня, забыв машину на стоянке, взрослый солидный работник и прилюдно дует из горла.

И с виду позорище, и на вкус дрянь.

Он взял еще одну и оприходовал еще торопливей. Захотелось чего-то большого и чистого. Что называется, приникнуть к корням. Полечиться, сбить перехлестнувшую горло удушливую уверенность в том, что, кроме жулья и ворья, ничего в мире уж и не осталось. Кармаданов спустился в метро и доехал до остановки, которую про себя так и называл до сих пор «Площадь Ногина». Странно — как старик. Он, мол, Сталина видел… Нет, конечно, не видел, бог миловал. Но почему-то заклинило еще в ту пору, когда он ездил сюда чуть ли не каждый день по вечерам в течение нескольких месяцев — старательно умнел, работая в Исторической библиотеке. Три ха-ха. Думал науку двигать… А когда грянула демократия, Кармаданова после краткого восторга так перекосило от боли и жалости к тем, кто вкалывал-вкалывал, да и проснулся вдруг за бортом жизни, на свалке, никому не нужным приживалом в родной стране, и скороспелые хозяйчики в нос лишенцам кулачки суют, злорадно приговаривая: «Это ты просто жить не умеешь, совок!», и с наработанным на трибунах комсомольских райкомов пафосом трясут коротенькими пальчиками перед телекамерами: «Я своими руками заработал пятьдесят миллионов!» — так перекосило… А, что говорить, все тыщу раз говорено, языки в мозолях. Но в опера идти было и не по темпераменту, и не по физическим данным. Решил брать ворье единственным, что имел, — умом…