— И что будет?

— Сюрприз. Какой — никто заранее не знает. Это и есть самое интересное. Стекляшка может стать драгоценным сапфиром, билет — запиской с телефоном давно потерявшегося друга, пуговица — старинными часами-луковицей, а гвоздь — ну, например, флешкой с файлом, где записаны лучшие в мире стихи. Старые, забытые, как ни странно, твои.

— Ооо, — тихонько вздыхает она от полноты чувств.

— А теперь напрррра-во! Раз, два. Как в школе на физкультуре. И входим во двор.

— Ничего себе двор! Это же кусок леса.

— Ну да. Вильнюс, в отличие от большинства городов, не в чистом поле построен, а пророс сквозь лес… Внимание, тут ступеньки. Смотри под ноги, пожалуйста. А теперь налево. Это Тонино невидимое кафе. Лучшее в городе.

— Ничего себе — «невидимое»! Вывеска на полфасада.

— Это сейчас так. А заглянешь сюда днем, поймешь, о чем я.

— То есть на самом деле никакого кафе нет?

— На самом деле еще как есть. Но обычно его не видно. Забавно, что почти все, проходя мимо, говорят: «Идеальное место для кафе. Такая веранда и вид на Ужупис за рекой. Интересно, почему его до сих пор тут не открыли?» А вот потому и не открыли, что оно уже есть. Заходи!

Распахнув дверь, вдыхаю лучшую в мире смесь ароматов: кофе, свежеиспеченного хлеба, жареного мяса, апельсиновой цедры, сирени, рома, яблочного кальянного табака, только что прошедшего дождя и почему-то морского ветра — где его Тони берет, понятия не имею, а он помалкивает.

Люси встает нам навстречу: «Какие люди», Нёхиси приветственно машет в воздухе коробкой с нардами, Соус, коротко мяукнув, спрыгивает с подоконника. Йошка уже дорвался до саксофона, а Карл до пианино, им пока не до нас, зато Тони выходит из-за барной стойки, и от его улыбки приглушенные лампы вспыхивают, как фейерверк.

— Я в раю? — спрашивает моя девочка, и я киваю. Она почти права.

И внезапно понимаю, что поужинать мы уже не успеем. И даже пропустить по стаканчику не получится. Чертова граница, чертово расписание поездов. Кто придумал будить живых людей в пять утра для проверки дурацких документов?! Вечно все мне портят.

Она тоже понимает, что происходит. И торопливо спрашивает:

— Слушай. У тебя там написано: «Оплата по договоренности». А ты так и не сказал — сколько.

— Ай, неважно. Но если вспомнишь и захочешь заплатить, просто брось что-нибудь в речку Вильняле с любого моста. Подойдет все что угодно: монетка, брошь, флакон с остатками духов, бусина, карандаш. Что-то не слишком ценное, но милое твоему сердцу. Чтобы было жалко — совсем чуть-чуть. Главное — не переборщить. Фамильные драгоценности, мобильный телефон и деньги на обратную дорогу оставь при себе, пожалуйста.

— Я и не думала топить в речке телефон, — смеется она.

И исчезает прежде, чем я успеваю объяснить, что на самом деле вспомнить — это и есть настоящая плата. Память о нас — единственная валюта, которую мы принимаем. Чем больше, тем лучше, мы — стяжатели и скупцы.

Ладно, ничего не поделаешь.

— Тебе надо выпить, — сочувственно говорит Тони. — Старые добрые грабли. Смешно, но, похоже, никто из нас не властен над расписанием поездов.

* * *

— Ну и как твои сны? — спрашивает Катя.

Лена пожимает плечами:

— Не помню.

Просто не хочется пока ничего рассказывать. Трудно говорить, когда тебя вот так внезапно разбудили в пять утра, а ты изнутри золотая и серебряная, звонкая, хрупкая, холодная, совсем другая. И к тому же только что побывала в раю.

— Жалко. Ну, то есть с самого начала было ясно, что мальчик так шутит, сон по объявлению в Интернете не закажешь. Но все равно жалко. Я почему-то надеялась, что тебе интересное приснится. Просто от самовнушения.

— А оно и было интересное, — неохотно говорит Лена. — И мальчик, кстати, снился. Только он вполне взрослый дяденька.

— Ну и?!

— Ну и все. Больше ничего не помню. Не вовремя разбудили.

— Ой как жалко!

— Так ты же в эту ерунду не веришь.

— Ну, может, я хотела поверить, — вздыхает Катя. — Иногда очень хочется, чтобы какая-нибудь чушь вдруг взяла и оказалась правдой. И за объявлением «Экскурсии по Вильнюсу во сне, только для пассажиров поездов и автобусов, оплата по договоренности» скрывался какой-нибудь… ну ладно, понятно, что не волшебник, но хотя бы гипнотизер. А не очередной остряк из Интернета, который только тем и хорош, что денег вперед не требует… Ладно, проехали.

«Свинство, конечно, такой сон зажимать, — думает Лена. — Но сил моих сейчас нет, потом расскажу. Например, за завтраком в кафе с оранжевым ромбом. Или на мосту через Вильняле. Все равно придется объяснять, почему я выбрасываю в речку любимое индийское кольцо».

Под утро проснусь от резкого крика и тихого стука в оконное стекло, шепну: «Скорее всего, это птица, спи, я посмотрю, я сейчас». Встану, задев головой подвешенный к люстре золотой елочный шар, он висит еще с прошлого Нового года, и я вечно его задеваю, от этого волосы на макушке постепенно становятся рыжими, а хмурые утренние мысли светлыми, как будто выгорели на солнце, которое сейчас, в конце ноября, кажется поэтической выдумкой. Говорите, это такая большая звезда, которую видно днем? От которой тепло и светло? Ну вы даете, рассказывайте дальше, мне нравится неукротимый полет вашей фантазии.

Накину поверх пижамы старое вельветовое пальто, ставшее на склоне лет осенним домашним халатом, добрым спутником для вылазок на балкон — в те редкие минуты, когда бесконечный ноябрьский дождь утихает настолько, что мы почти верим, будто его нет.

Сейчас как раз нет.

Толкну невесомую стеклянную дверь, выйду в туманный предутренний мир — еще не завершенный, нераскрашенный, зыбкий, почти черно-белый. Четырехэтажный дом напротив пока выглядит трехэтажным, красный соседский «крайслер» кажется серым, башню Гедиминаса слева на горизонте вообще забыли нарисовать, и вместо старого каштана в центре нашего двора на Венуолё стоит тополь, но через час все будет на месте, знаю я эти штуки: как всякий раз в конце года наспех, путаясь в деталях, собирают по утрам уставшую от самой себя реальность, поэтому так поздно светает — чтобы никто не заметил несоответствий. Темно, ветрено, зябко, сыро, все не выспались, всем все равно.

Всем, кроме меня.

Потому что в этих несоответствиях — смысл, ради которого — я.

Потому что только в предутренних ноябрьских сумерках, когда ночь уже миновала, а утро никак не может начаться, в этой серой, бурой, сизой, лиловой мокрой щели между сном и другим сном ты назначаешь мне свидания. В другое время тебя не только не сыщешь, в тебя не поверишь толком, тебя даже не сочинишь.