Мама угасала буквально на глазах, но медикаменты исчезали еще быстрее. Койку в палате, где кроме нее лежали еще три женщины, я застилала свежевыстиранным бельем, которое каждый день приносила из дома, но уже к вечеру эти простыни и наволочки буквально пропитывались тлетворным больничным духом. В городе не осталось ни одной больницы, в которую не стояла бы длинная очередь пациентов. Люди заболевали и умирали по мере того, как теряли голову от отчаяния. (О том, чтобы поместить маму в государственную лечебницу, я даже не задумывалась, ведь это означало бы просто оставить ее умирать в холодном темном коридоре вместе с прошитыми пулями преступниками и бандитами.) Наша жизнь, наши деньги, наши силы – все кончалось, и казалось, что даже дни стали короче. Выйти на улицу после шести вечера означало подвергнуть свою жизнь нешуточной опасности. Убить могло все: шальная пуля, грабители, бандиты. Электричество часто отключали на несколько часов, и после заката город погружался в непроглядный мрак.

В два пополудни в часовне появились служащие похоронного агентства – двое крепких парней в черных костюмах из дешевой ткани. Они выволокли гроб наружу и погрузили в старенький «Форд Зефир», переделанный в катафалк. Я едва успела схватить венок и положить на гроб, чтобы всем было ясно: это моя мать, а не ящик с болонской колбасой. В городе, где люди умирали как во время чумной эпидемии, мама была всего лишь еще одним трупом – одним из многих. И парни из похоронного агентства обращались с ней точно так же, как и с десятками других мертвецов, не проявляя ни особого почтения, ни сочувствия.

Забравшись на пассажирское сиденье, я покосилась на водителя. У него были седые курчавые волосы и изрытая оспинами кожа, как у многих чернокожих мужчин.

– Куда едем? – спросил он. – На какое кладбище? Ла Гуарита?

Я кивнула, и больше мы не разговаривали. Окно в «Форде» было открыто, и меня обдавало горячим городским ветром, имевшим кисло-сладкий привкус апельсиновой кожуры, которая гниет на солнцепеке в старом пластиковом пакете.

Поездка по шоссе заняла намного больше времени, чем обычно. За последние пятьдесят лет население Каракаса выросло по меньшей мере втрое, и городские магистрали уже не справлялись с потоками транспорта. Рессоры «Форда» оказались слабоваты, и езда по неровному, в выбоинах асфальту очень скоро превратилась в пытку. Никаких ремней или креплений в машине не было, и мамин гроб подпрыгивал и болтался по грузовой части салона. Глядя в треснувшее зеркало заднего вида на дешевый фанерный гроб – гроб из досок я позволить себе не могла, – я думала о том, как бы мне хотелось устроить маме достойные похороны.

Должно быть, когда-то и она тоже частенько думала о чем-то подобном. Нет, не о моих похоронах разумеется… Я была совершенно уверена, что мама хотела бы покупать мне более красивые вещи, например – розовые с золотом коробочки для завтраков, с какими мои одноклассники приходили в школу каждый октябрь. Увы, вместо этого мне приходилось пользоваться простым контейнером из мутно-синего пищевого пластика, который мама долго и тщательно мыла перед началом очередного учебного года. А еще она хотела бы, чтобы мы жили в большой красивой квартире в восточной части города, где перед каждым домом есть собственный ухоженный сад, а не в наших тесных, как птичья клетка, комнатенках на западной окраине. Я, впрочем, никогда не просила маму купить мне то, а не это, потому что знала, как много ей приходится работать, чтобы заработать на жизнь. Невозможно сосчитать, сколько частных уроков ей приходилось давать дополнительно, чтобы я могла учиться в хорошей школе или чтобы на мой день рождения всегда было вдоволь пирожных, конфет, желе и сладкой газировки, которую подавали к столу в пластиковых стаканчиках. Мама никогда не говорила мне, откуда берутся деньги. В этом не было необходимости, потому что я видела все собственными глазами.

Частные уроки мама давала каждую неделю по вторникам, средам и четвергам. Во время летних каникул она ежедневно работала с теми, кого в сентябре ожидали университетские экзамены. В четверть четвертого мама уже снимала с обеденного стола скатерть и раскладывала по столешнице карандаши, ластики, точилки, листы чистой бумаги, тарелку с печеньем, которое пекла Мария, графин с водой и два стакана. За годы через наш дом прошло множество детей – равнодушных, вялых, анемичных. Недокормленных, но располневших от шоколада и чипсов мальчиков и девочек, проводивших свое свободное время за телевизором в городе, который методично и равнодушно избавлялся от парков и детских площадок. Я и сама выросла в месте, где хватало ржавых горок и качелей, играть на которых все равно было нельзя: все боялись растущей преступности, но по сравнению с тем, что происходило сейчас, те времена можно было бы назвать идиллией.

Мама коротко рассказывала ученикам о подлежащем, о глаголе, о сказуемом, об обстоятельстве, о прямом и косвенном дополнении, а потом заставляла повторять правило снова и снова. Другого пути чему-то научить ребенка не существовало, но зачастую даже многократного повторения оказывалось недостаточно. Годы утренних школьных занятий, вечерних проверок домашних заданий, стопки написанных простым карандашом подготовительных экзаменационных работ привели к тому, что мама испортила зрение. Под конец она уже почти не снимала очков с мутноватыми пластиковыми линзами, без которых практически ничего не видела. Даже ежедневную газету мама читала медленно, с трудом, однако до самого конца не бросала этого занятия. Ей казалось, что интеллигентный человек должен знать, что́ происходит в мире, в стране.

А Аделаида Фалькон была интеллигентной женщиной. И очень начитанной. В нашей домашней библиотеке было очень много книг, полученных по ежемесячной подписке «Круга чтения». В основном это была классика, в том числе современная, в серовато-синих переплетах, куда я частенько заглядывала, пока готовилась к выпускным экзаменам в университете. Книги подбирала и покупала мама, но я привыкла считать их своими. Эти толстые тома восхищали меня даже больше, чем розовые с золотом коробочки для завтраков в руках моих одноклассниц.

* * *

Когда мы приехали на кладбище, могила на двухместном участке – одно место для мамы, другое для меня – была уже выкопана. Этот участок мама купила много лет назад. Глядя на кучу свежей глины, я припомнила слова из рукописи Хуана Габриэля Васкеса[5], которую мне как-то довелось редактировать: «Каждый из нас принадлежит той земле, где погребены наши мертвые». И, глядя на неровно обстриженную траву вокруг могилы, я поняла, что моя мать, мой единственный дорогой покойник, накрепко привязала меня к земле, которая не только отторгала населявших ее людей, но и пожирала их с жадностью, которую нельзя было объяснить в пределах рационального мышления. Эта земля перестала быть страной. Теперь это была мясорубка.

Могильщики достали гроб из «Форда Зефир» и опустили его в могилу с помощью шкивов и скрепленных заклепками старых брезентовых ремней. Глядя на то, как они работают, я подумала, что с мамой, по крайней мере, не случится того, что произошло с моей бабушкой Консуэло. Когда она умерла, я была совсем маленькой, но похороны я помню до сих пор. Это было в Окумаре. День был жаркий – куда более жаркий, чем сегодня, к тому же жара усугублялась соленой влажностью от близкого моря. Язык у меня жгло от гуарапо, который мои тетки заставляли меня пить в промежутках между положенными молитвами, и я боялась, как бы мне снова не отключиться. Могильщики опускали в яму бабушкин гроб с помощью двух разлохмаченных канатов. В какой-то момент гроб вдруг поехал в сторону, ударился о стенку ямы и открылся, словно фисташковый орех. От толчка бабушкин окоченевший труп ударился о стеклянное окно в крышке, и приехавшие на похороны родственники и знакомые, прервав молитву, дружно вскрикнули. Двое могильщиков помоложе попытались поправить тело и закрыть гроб, но это оказалось не так-то легко. Мои тетки бегали вокруг могилы кругами, хватались за голову и визгливо молились верховным святым католической церкви – святому Павлу, святому Петру, а также Непорочной Деве, Владычице Ангелов, Царице Патриархов, Исполнению Пророков, Царице Апостолов, Царице Мучеников и Исповедников, Покровительнице Дев и прочая и прочая. В общем, Пресвятая Богородица, моли Бога о нас…