актрисой, Верочка, – сказал я, – главное, что нужно для искусства, у вас есть: вы не подражательница.

– Как это? – спросила Вера.

– Все живут похоже друг на друга, подражают один другому или все вместе кому-то еще, сами того не зная. Никто не умеет жить по-своему. Поэтому все на одно лицо. А вы живете, как вам самой хочется, как вам это свойственно, – сказал я.

– Да, – сказала Вера с некоторым недоумением.

– А теперь я скажу вам еще одну вещь, и после нее вы сейчас же уйдете спать, – сказал я и взял Верину голову обеими руками. – Вера, я без памяти влюблен в вас, – сказал я ей на ухо и тотчас же встал и отошел на другую сторону теплушки.

Вера не поднималась.

– Идите, Верочка, – сказал я.

– Дайте мне вашу книгу и отвернитесь, – ответила Вера.

Я протянул ей «Вертера». Через минуту она вернула мне книгу и ушла на свои нары.

– Посмотрите на последней странице, – сказала она.

Там лежала новая Верина фотография с надписью на обороте: «Судьба решит. Вера».

Я снова сел у огня, встревоженный тем, что случилось. В сущности, ничего не случилось. Я подумал о том, как пусто мое существование, и о том, что сама по себе жизнь – ничто, ровная прямая линия, убегающая в пространство, колея на снежном поле, исчезающее ничто. «Нечто» начинается там, где линия пересекается другими линиями, где жизнь входит в чужую жизнь. Всякое существование ничтожно, если оно ни в ком и ни в чем не отражается. Человек не существует, пока не посмотрится в зеркало.

IX

Наш эшелон стоял на запасных путях среди других эшелонов; они были справа и слева. Бесконечные красные коридоры шли параллельно; кое-где обрывались, образуя переходы. Иногда одна стена начинала медленно двигаться; за ней открывалось чахлое поле со станционными домиками. Потом приходила другая стена, в точности схожая с прежней, и снова закрывала пейзаж.

Между вагонами было место прогулок. Можно было там заблудиться. Можно было уйти как будто далеко от своей теплушки и нечаянно оказаться рядом с ней.

Я стоял у самого ближнего перехода и видел, как Асламазян открывал нашу тяжелую вагонную дверь. Вера выпрыгнула и прошла мимо меня. Я ее окликнул. Она улыбнулась.

– Я пошла вас искать, – сказала Вера и протянула мне руку.

– Вера, я полон вами, – сказал я, – вы из меня вытеснили все. Я разучился думать о чем-либо, кроме вас.

Вера не отвечала и отвернулась в сторону.

– Вера, когда я смотрю на вас, мне кажется, что я даже вас не вижу. Я смотрю как-то насквозь, как будто все стало прозрачным, и вижу вас везде, – сказал я задыхаясь.

– Что же это будет? – сказала Вера.

Я молчал, потому что весь был опустошен.

– Зачем вы мне это сказали? Теперь у меня будет болеть сердце, – сказала Вера. – Я вам хотела сказать, что я вас уже немножко люблю, но это совсем не то, – сказала Вера и быстро ушла от меня.

Я стоял на снегу, задыхаясь, как рыба.

– Вы как будто изменились в лице, – сказала мне Нина Алексеевна, когда я вернулся в вагон и взбирался на нары.

– Опять удушье, – сказал я.

– Должно быть, на вас очень сильно действуют страдания молодого Вертера, – сказала Нина Алексеевна.

– Сегодня день сюрпризов, – сказала она. – Вы приходите откуда-то с искаженным лицом, а Вера пошла было гулять, как всегда, но, вместо того чтобы исчезнуть на целый день, очень скоро вернулась и лежит у себя и ни с кем не разговаривает. Вы с ней не встретились на прогулке?

Я хотел пошутить, но у меня не вышло, я криво улыбнулся и лег на нары.

– Вы, должно быть, увидели что-нибудь страшное на дороге, – сказала Нина Алексеевна.

Вера весь день почти не появлялась. К вечеру девушки стали собираться в кинематограф.

– Идем, Вера, – сказали они.

– Я сегодня не пойду, – сказала Вера.

– Как! – хором крикнули все в вагоне.

– Я себя плохо чувствую, – сказала Вера.

– Что же такое?

– У меня болит сердце.

– Прямо как у вас, удушье со страхом смерти, – сказала Нина Алексеевна, обращаясь ко мне. – А я бы вот с удовольствием пошла в кино, чем сидеть в этом отвратительном вагоне.

– Непременно пойдите, Нина Алексеевна, – сказала Вера.

– Да ведь, наверно, далеко и темно идти.

– Ничуть не далеко, тут же рядом, и потом вы мне расскажете картину, ведь лучше вас никто не умеет рассказывать, – просила Вера.

– Ну, раз вы так просите, придется пойти. Вы ведь тоже пойдете? – обратилась ко мне Нина Алексеевна.

– Вы знаете, я не охотник до кинематографа, – сказал я.

Асламазян галантно согласился сопровождать докторш.

Компания отправилась. В теплушке остались только мы с Верой, да еще в темноте спала капитанша со своей Лариской.

– Подойдите ко мне, – сказала Вера.

Она лежала у самого края нар. Я сел рядом с ней.

– Неужели вы вправду меня любите? – сказала Вера.

Я обнял ее; она поднялась и прижалась ко мне. Я ее поцеловал, и она мне ответила неожиданно сильно и нежно.

– А вы меня уже немножко любите, Верочка? – спросил я.

– Я еще не знаю. Но я чувствую, что буду вас любить, – сказала мне Вера.

X

Лежа на нарах, надумал себе любовь к этой советской Манон Леско.

Мне страшно было сказать себе, что это не так, что я ничего не надумал, а в самом деле все забыл и потерял себя и живу только тем, что люблю Веру.

Я укладывался на нарах так, чтобы видеть сразу весь вагон. Где бы ни появилась Вера, я мог ее видеть. Я поворачивался, как сомнамбула, в ту сторону, где была она. Я был не в силах на нее не смотреть.

Вера появлялась из-под нар с особенной прической, которую стала делать только теперь: волосы были высоко взбиты справа и слева; лицо от этого становилось тоньше и строже. Прическа придавала ей непонятное сходство с фантастическими дамами восемнадцатого века. Губы с утра были ярко нарисованы. Вера двигалась по вагону, а я лежал на нарах и поворачивался вслед за ней.

– Я как на сцене, – говорила мне Вера.

Теперь она почти не убегала. В кинематографе и на танцульках девушки бывали без нее.

Я выходил из вагона один и ждал ее у ближайшего перехода. Мы уходили бродить по лабиринтам среди эшелонов. Они тянулись повсюду и мелькали у меня в глазах. Вера всегда безошибочно находила дорогу. Она меня вела. Когда мы оставались одни, я не мог оторвать от нее губ. Она