– А вот когда я приехал показания давать, меня у ментовки и повязали. Куча свидетелей, толпа высокопоставленных начальников, даже сам генерал вышел следить за шмоном. В машине сумку с наркотой нашли, ну а дальше – меня в кандалы и в камеру. Срать они хотели на мои гражданские права, три месяца не пускали ни родных, ни адвоката! – Лихой вскочил и бросился к бассейну. Зачерпнул ладонью воду и стал плескать на голову. – Левин, сука…

– Кто?

Нутро коркой льда покрылось…

Я семь лет не произносил эту фамилию вслух. Семь гребаных лет!

– Левин. Заявился в камеру и сказал, если хочу выйти, то должен молчать. Мол, с тобой он всё перетёр, отпустили уже, припугнул легонько, и ты сам сбежал далеко-далеко… А я там остался! Ты что-то тоже не бросился меня искать! – Лихой подскочил ко мне и схватил за грудки, сжимая футболку у горла с такой силой, что ткань затрещала. – Что ж ты, друг мой, сразу ему поверил, что я скрысился? Поверил, что бросил? Сукой меня считал все эти годы, да?

Я ничего понять не мог…

Факты, воспоминания, слезы матери – все в кучу смешалось.

Тот месяц я помнил смутно, ориентировался по ощущению. И то, что говорит Пашка, было настоящим шоком.

Ко мне тогда в камеру отец пришел, сказал, что Лихой уехал из города, чтобы не светиться у ментов. Старик умолял меня написать повинную, дабы скостить срок… Но я упирался. Как баран ждал, что сейчас Пашка одумается и подтвердит, что никакой дом я не вскрывал, а с ним всю неделю бухал. Но друга всё не было, и не было…

А потом меня просто отпустили, передав письмо от девушки, которую я любил больше жизни. До сих пор наизусть его помню… Могу забыть, кому бабок занимал, когда ТО у тачки, могу просрочить загранник, но эти её долбаные слова помню.

Мы с Лихим долго молчали, смотря друг другу в глаза. Не шевелились, рычали, только пламя ярости не испускали. Он сжимал меня за горло, а я выкручивал его руку, видя, как ему больно… Но Пашка не отпускал, а я не привык сдаваться.

– Ещё рано? – вздохнула Алиса, тихо входя на террасу. Она не бросилась разнимать нас, просто прошла мимо и села в кресло. – Я думала, вы уже по третьему кругу бьете морды друг другу.

– Лиса, иди в дом, – рыкнул Пашка, и как только он разжал пальцы, я тоже ослабил хват.

– Никуда я не пойду. Секундант нужен? Нет? Но ничего, потерпите бабу в своем обществе. Кто-то же должен скорую вызвать? – она откровенно стебалась, вот только голос звенел от тревоги. – Тём, ты только помни, что я одна двух спиногрызов не вывезу.

– Язвой была, язвой и осталась, да? – внезапно я рассмеялся, рассматривая блондинку, которую помнил в боевом окрасе, скрытом под черным шлемом байка.

– Есть такое. Лихой надеялся, что на втором кесаревом вырежет это дерьмо из меня, но увы… – она кивнула и наполнила наши стопки. – Итак? Начнем собирать события тех дней сначала? Давайте я сразу скажу, что не уйду, пока вы не поговорите! Боже, как я вас ненавижу…

Внезапно Алиса зарыдала, пряча лицо в ладонях. Захлёбывалась, глотала воздух, растирая горло в попытке успокоиться.

– С детства ненавидела, потому что от вашей компашки вечно были проблемы. Слышишь шум – Вороной, Лихой и Витязь дерутся. Вся школа об этом знала. А когда выросли, бесили своей неразлучностью. Мы же даже на свидание с Пашкой ходили в вашем сопровождении! И через полчаса это уже было не свидание, а сходка в местном спорт-баре! – Лиса то ли рыдала, то ли смеялась взахлеб. Даже Пашка опешил от этой реакции, глаз не сводил с жены, давая возможность выговориться. – А сейчас ненавижу, потому что два взрослых мужика настолько упрямы и глупы, что позволили сраному Левину сломать свою дружбу. Вас девушки не разлучили, а Левину удалось…

Она говорила легко, вот только в словах её было столько убийственной правды, что горло сжималось в приступе удушья. И, кажется, я был не одинок. За столом повисло тяжелое молчание, нарушаемое лаем собак, приглушенной музыкой с набережной и жалобным криком ласточек.

– В тот день, когда тебя арестовали, мы хотели рассказать о беременности, Лиска была уже на четвертом месяце, – Пашка нарушил молчание первым. – А когда меня отпустили, из СИЗО я поехал прямиком в роддом. Тёмка родился недоношенным, слабым…. А я был в камере без связи с внешним миром. Лиса в реанимации, к пацану не пускают, я до утра стоял у серых стен роддома, вспоминая молитвы… Просил, лишь бы только они не оставили меня одного.

Лихой выпалил самое важное для него, самое болезненное, самое жуткое, что пришлось испытать. Смотрел в глаза, давая понять, что это только начало…

Глава 5

– Кто вёл твоё дело? – слова раздирали горло, но рвались наружу.

– Кушаков, сука…

– И моё тоже, – закрыл глаза, откинулся на спинку кресла, готовясь вернуться ровно на семь лет назад. – Меня арестовали у дома, доставили в участок, где уже давно ждали. Провели опознание, свидетели дружно указали в мою сторону, откатали пальчики и только после этого рассказали грустную сказку про то, как хулиган Вороной вскрыл дом главного прокурора и обнёс его на несколько миллионов. Никого не волновало, откуда у нашего прокурора-батюшки столько раритета, как и то, как я в одну каску вынес огромную икону, сумку с золотом и семейным столовым сервизом…

Лиса пересела к мужу. Приткнулась под бочок, сжала его руку и с облегчением выдохнула, пока тот курил, не сводя с меня взгляда.

– Два месяца меня крутили. Уговаривали написать явку с повинной, пришивали всё новые и новые висяки, отчего срок становился непомерным. Но всем срать на меня было! Кто я такой? Сын преподавателей? Все знали, что брать с меня нечего, потому и сваливали в папку с моим делом все, что тяготило их статистику. И к концу второго месяца моё дело тянуло лет на двадцать, не меньше. Проще было убить Левина, один раз испачкавшись в его крови, чем выносить вот это все… А потом такое затишье странное. Неделя тишины и спокойствия. Когда Кушаков вошел в камеру, думал, что меня уже в суд направляют, но все было куда хуже. Он громыхнул ключами, снял наручники и вывел из здания. Напоследок сунул мне в руки записку от… – вот тут я запнулся, не в силах произнести ЕЁ имя вслух.

– Мы поняли, –