— Будешь знать, как гоняться за каждой юбкой.

— Бессердечная ты женщина. У тебя нет ни малейшего представления, что чувствует мужчина, когда видит красивую и на все согласную женщину.

— Ах, красивую? — Продолжая свое дело, Сирен скептически взглянула на него.

— Ну, по мне она была красивая, по крайней мере, до тех пор…

— Не хочу слушать!

— Но, дорогая, я всего лишь собирался сказать: до тех пор, пока я не увидел ее при свете!

— Конечно, собирался. Убери руку.

Он повиновался.

— Я бы не стал оскорблять твой чистый слух подробностями того, что произошло между мной и этой женщиной. Во-первых, это уже не так забавно, ведь ты уже больше не вспыхиваешь при этом, как бывало, а во-вторых, недостойно мужчины. Кроме того, дядя Пьер шкуру бы с меня спустил, если бы услышал.

— Верно, — язвительно заметила она. — Может, теперь перестанешь болтать о своих похождениях и посмотришь на этого человека?

Гастон послушался. У него вырвался изумленный возглас: «Черт побери! Лемонье».

— Точно. Как ты думаешь, госпожа маркиза наградит нас, если сообщить ей, что мы его спасли?

Молодой Бретон ухмыльнулся.

— Она-то, может, и наградит, только я не уверен, что Лемонье скажет тебе спасибо. Говорят, он до сих пор успешно уклонялся от ее приглашений на свидание tеtе-а-tеtе.

Жена губернатора питала слабость к молодым мужчинам. Маркиз, ее муж, сам был моложе жены на пятнадцать лет. Похоже, их брак строился на взаимном терпении, алчности и честолюбии, присущим обоим. Целью этой четы было добиться для маркиза места губернатора Новой Франции — поста, который занимал его отец. К тому же маркиз родился в этой колонии. Ходили слухи, что он его непременно получит. Он был умелым администратором, прекрасно разбиравшимся в том, как управлять отдаленной колонией, населенной дикарями, разным сбродом перемещенных французских подданных, вояжерами и беглецами, которые так долго прожили в дикой местности, что сами одичали. Но официального назначения пока не было, да и не могло быть, пока не найдется человек, который бы заменил его в Луизиане. Тем временем мадам не упускала случая воспользоваться теми приятными возможностями, какие предоставляла ей колония.

Представить себе Рене Лемонье с мадам де Водрей было противно. Сирен выбросила эту мысль из головы. Она сказала резким тоном:

— Дай мне одеяло, накроем его, а потом можешь снять с него брюки.

— Снять брюки? Сирен!

Выражение ужаса на лице Гастона было непритворным, по крайней мере, отчасти.

— Не оставлять же его в них? Он так никогда не согреется!

— Если отец с дядей Пьером вернутся и застанут тебя здесь не просто с бабником, вроде Лемонье, а еще с голым бабником…

— Да он полумертвый! И потом он будет прикрыт.

— Неважно. Они меня убьют.

— В таком случае ты вполне можешь помочь мне перенести его в мою комнату.

Всякая покорность тут же исчезла из голоса Гастона.

— В твою комнату? Никогда!

Он не может вечно валяться посреди каюты. Это единственное место, где он никому не будет мешать. Комната, которую она называла своей, была всего лишь пристройкой на краю лодки размером со шкаф. Там находился гамак, где она спала, натянутый от стены до стены, а в одном углу стоял сундук с ее одеждой. В другом углу были свалены кучей звериные ловушки и клетки, несколько запасных шерстяных одеял для торговли, свернутые шкуры и разный прочий сомнительный хлам, с которым Бретоны не могли расстаться.

Гастон возражал и ворчал, и сочинял для себя эпитафии, одновременно потешные и грубые, но не мог придумать ничего лучше. Наконец он, помог ей соорудить на полу под ее гамаком постель из шкуры буйвола, одеял и покрывала из медвежьей шкуры и переложить на нее Лемонье. Только прикрыв лежавшего без сознания Лемонье, он снял с него брюки и бросил их Сирен.

Они были сшиты из роскошной парчи, как и камзол. Она выворачивала одежду, рассеянно поглаживая дорогую ткань, и пристально смотрела на Лемонье.

— Надо было заставить его выпить немного бренди, когда он очнулся.

— Почему же не заставила? — спросил Гастон с притворной суровостью, а когда она объяснила, расхохотался.

— Это было не смешно!

— Бедняжка Сирен, попала в лапы развратника из развратников, и что же? Да ничего. Это несправедливо.

Его голубые глаза искрились от удовольствия, в котором слегка чувствовалось сладострастие, а болтавшееся в ухе кольцо сверкало золотом при свете свечи.

— Пошел вон, — процедила Сирен сквозь зубы.

— Шуток не понимаешь?

— Вон! — она хлестнула его брюками, наступая, пока он пятился в большую комнату и защищался от нее руками.

Потом послышалось, как кто-то прочищает горло — то ли ворчание, то ли призыв к тишине. Гастон и Сирен обернулись и очутились лицом к лицу с Пьером Бретоном, стоявшим у входа в каюту и разглядывавшим пятна крови и рваные окровавленные тряпки на мокром полу.

— Скажите-ка мне, пожалуйста, — медленно произнес он с мягкостью, противоречившей суровому блеску глаз, — что это тут происходит?

Объяснять пришлось Сирен, потому что Гастон, как всегда в присутствии дяди, не только утратил свое внешнее обаяние, но и почти лишился дара речи Жан Бретон, отец Гастона, вошел, пока она рассказывала. Когда Сирен закончила, мужчины посмотрели друг на друга.

Они были похожими и все же разными. У обоих глаза голубые, словно небо в летний день, одинаковые грубо высеченные лица и мощные плечи, раздавшиеся за годы плаванья на лодках разных типов и размеров по извилистым рекам от их родины в Новой Франции до залива. И одеты они были одинаково в простые миткалевые рубашки, заправленные в свободные шерстяные панталоны ниже колен и индейские мокасины без чулок. Но на этом сходство и кончалось.

Пьер был повыше, с широкой грудью, темно-каштановыми волосами, тронутыми сединой и отпечатавшимися на лице глубокими следами былых горестей Жан был посветлее, его волосы пышно вились. Глаза часто искрились весельем, он любил носить шейные платки в крупный желтый и красный Горох к рубашкам в полоску ярких тонов, а на голову надевать вязаную шапку, украшенную болтавшейся кисточкой. Он не был таким серьезным, как старший брат, любил потанцевать и мог иногда, поддавшись уговорам, сыграть на концертине.

Несмотря на это оба держались вместе плечо к плечу. Оскорбить одного значило оскорбить обоих, завоевав расположение одного приобрести и другого в союзники. Они были миролюбивы и законопослушны, пока законы были справедливыми, но пренебрегали мелкими правилами. И всегда и неизменно были честны.