Джордж не вполне постигает, зачем мы отказались от Индии, а Суэц его несколько ставит в тупик. Джордж сам себе чистит ботинки; они у него старые, все в трещинах и дорогие.

Он остается — или же «был» — тем, что раньше называли «джентльменом»; или я уже об этом упоминал?

Супруга Джорджа

…прозывается Соня, хотя подруги ее утверждают, будто на свидетельстве о рождении, вероятно, значится имя «Руби». Трудно сказать, почему они с Джорджем сочетались браком; иногда заметно, как они украдкой друг на друга поглядывают, словно их самих это по-прежнему озадачивает.

Она — потаскуха и стерва, сие на глазок способна определить любая женщина, а также большинство гомосексуалистов. Приличные молодые люди могут убеждать себя, что ее томные взгляды предназначены им одним, хотя им ли не понимать: ее указания садовнику «бросать семя» в равной же степени относятся не только к клумбам. Джордж ей верит, мне кажется, но, как и тетушку Матильды[16], старания эти по временам едва не сводят его в могилу. По природе своей, собственному выбору и своему искусству Соня криклива; глаза ее огромны и густо-сини, кожа — что лепестки магнолии, а волосы темны до того, что видятся иссиня-черными. Ее бюст — ежели он поддернут и половинки его сплюснуты вместе дорогостоящим «брасье»[17] — больше всего на свете напоминает попку чудесного дитятка, но когда Соня обнажена, ее груди вялы и непривлекательны, их мышечный тонус давно рассосался. Мне случилось предпочитать такую грудь, что помещается в одной руке, а вам? — однако я знаю, что американцы, к примеру, ценят количество, если вы простите мне остроту.

Под шеллачным покрытием воспитания и подарочных фотоальбомов манерами и моралью своею она осталась искусною шлюхой, коей удалось рано уйти на покой и коя ныне применяет все свои навыки к доставлению удовольствия одной себе. У нее это получается очень хорошо. Осмелюсь заметить.

Не будучи ни в коем разе ягою в ягнячьей шкуре, она, тем не менее и почти неуловимо одевается как-то не так — как в прямом, так и в ином смысле. Одеянья ее ровно тремя годами моложе, чем ей пристало — не больше и не меньше, — так некоторым мужчинам удается всегда носить двухдневную — не больше и не меньше — щетину, — а посему она всегда одета по дорогой моде прошлого года: не вполне писк, но и не совсем кашель.

Сие, разумеется, неимоверно по душе ее подругам, хотя супруги их уразуметь такого не способны, да и, как ни верти, любование Сониными титьками заботит их гораздо больше.

Само собой, она — законченная лгунья, но они все таковы, не правда ли? (Или вы неженаты?) Джордж достаточно сообразителен, чтобы подмечать в ней вероломство, но и порода, и здравый смысл делать ему сие воспрещают.

У Сони и Джорджа двое сыновей. Один, очень умный, заканчивает отбывать срок в школе под названием Веллингтон; Соня отнюдь не против того, что кто-то из ее потомства пребывает в школе, хотя ей удается создавать впечатление, будто школа эта — начальная, — но существование другого отпрыска ее несколько раздражает: он относится к тем, кого называют «уже взрослыми». Сей до изумления глуп и водит вертолет в Армии, на Флоте или в какой-то еще устарелой галиматье. Свое ценное воздушное судно он постоянно ломает, однако начальство, похоже, совершенно не против, лишь всякий раз покупает ему новое. Они, изволите ли видеть, платят за них не из своего кармана. Из вашего.

А теперь — Сэм Давенант,

…и мы незамедлительно улавливаем некую фальшь, некое жеманство, ибо вот уже сотню лет никого не крестят Сэмом. Настоящее имя его, разумеется, Сэ́шеверелл. В школе он бы скорее умер, нежели разгласил эту информацию, а вот ныне ему скорее нравится, если об этом узнают.

Жеманство он на себя жеманнейшим образом напускает, ибо оно ему по природе не свойственно, если вы понимаете, к чему я клоню, и надеется, что за оное сойдет его главнейший недостаток — врожденная леность, иначе праздность. Его нечастые заносы в маниакальную фазу, из-за коих обыкновенно подымается немалый шум, споспешествуют ему в подержании этой иллюзии.

Он счел бы позорным оказаться застанным вне постели до полудня — ежели, конечно, он не прободрствовал ночь напролет, — а завтрак не поглощал уже двадцать лет.

Он почти до утомительности начитан. На людях обычно погружен в какой ни на есть бульварный роман в аляповатой обложке, однако вполне очевидно, что в уединении собственной спальни он читает Гиббона, Фенелона, Горация и «ту се дефунт коколоров»[18]. С другой стороны, он пылко отрицает, будто когда-либо слыхал о Маркузе и Борхесе, кем бы эти ребята ни являлись. (Я же, напротив, истово убежден в необходимости преподавания Фенелона, Расина, Милтона и Гиббона[19] юношеству с младых ногтей; никогда не рано постичь, что классическая литература по большей части как скучна, так и не имеет никакого значения.)

Сэм до нелепости добр, легок в обращении, терпим; кого ни возьми, едва ли у Сэма отыщется для него суровое слово. Однако я давно распознал в нем безумственно железный сердечник, кой превращает его — при условии доведения до ручки — в противника воистину нежелательного. Раньше он необычайно хорошо играл в триктрак, но это занятие подхватили хлыщи, и он его посему забросил: он у нас таков. Мне иногда удается разгромить его в покер.

Представляется, что он неким смутным манером довольно-таки богат, но как именно или откуда, никому не ведомо. Он лукаво намекает на торговлю оружием в юности, а то и чем похуже — быть может, белыми рабынями, — но я подозреваю сеть химчисток в Северной Ирландии: с чего бы ему иначе так разоряться от известий о бесчинствах бомбистов в Белфасте?

Он высок, бледнокож, курчав, несколько плотноват в талии и чуточку старше меня. Скажем, лет пятидесяти.