в их природе, но также и в нашем понятии реальности, так что наше исследование охватывает не только субъект суждения (магические способности), но и сам приписываемый ему предикат (концепт реальности)[13].

Это замечание отсылает к основополагающей для этнологии теме: преодоление европоцентрического менталитета, которое требуется как conditio sine qua non [необходимое условие] для понимания культурно чуждого во всех его проявлениях. В рассматриваемом случае принимать в качестве критерия для суждения наше понятие реальности означает придавать ему универсальную значимость, в то время как в действительности применимость его ограничивается пределами западной цивилизации: такой подход исключает возможность объективной оценки магических способностей в историко-культурных терминах. Для этой цели необходимо принять линию мышления, опирающуюся на принцип культурного релятивизма и предполагающую осознание того, что любая цивилизация придает реальности специфическую форму, сообразную тем культурным предпочтениям, которые для нее характерны. Из этих предпосылок вытекает специфический вопрос: из каких критериев следует исходить, чтобы разрешить запутанный вопрос о реальности магических способностей?

Вопрос о том, реальны ли магические способности, и в какой мере, не может быть решен без принятия в расчет смысла реальности, которая исполняет здесь функцию предиката в суждении. Однако этот смысл может быть постигнут только посредством исследования исторической драмы магического мира[14].

Размышления, которые мы встречаем в этом отрывке, нацелены на то, чтобы под новым углом посмотреть на историческую драму магического мира, в центре которого – как будет видно далее – неустойчивое человеческое присутствие, неуверенное в себе, а значит, нуждающееся в защите со стороны культуры и утверждении себя в качестве «субъекта». Эта драма разворачивается на фоне реальности, которая сама текуча, неустойчива и находится в процессе становления. В западной цивилизации, напротив, реальность существует в форме наличной данности и, следовательно, непроницаема для магических сил. Контрастное сравнение, основной прием этнологии Де Мартино, высвечивает и другие аспекты проблемы: экспериментальная наука о природе, развившаяся на Западе, предполагает представление о природе, очищенной от всех психических «проекций» магии; на противоположном полюсе паранормальные явления подразумевают представление о природе, все еще определяемой этими «проекциями», причем не только в верованиях людей, но и в самой реальности[15]. Идея культурно определяемой природы, управляемой человеческими намерениями, которая нам кажется «скандальной», в мире магизма является нормой: именно эта идея обосновывает реальную эффективность паранормальных способностей, которые остаются по-прежнему включенными в сферу человеческого решения[16].

1.4. Сопоставление с Гегелем

Мир магизма завершается размышлениями об одном месте у Гегеля в «Энциклопедии философских наук в сжатом очерке», где философ касается вопроса о паранормальных способностях, анализируя его в контексте связи человека с природой:

У человека такого рода связь тем более теряет свое значение, чем более он образован и чем более все его состояние поставлено на свободную духовную основу (…). В суеверии народов и в заблуждениях слабого рассудка у народов, которые сравнительно мало прогрессировали в направлении к духовной свободе и потому живут еще в единстве с природой, встречается постижение и некоторых действительных связей, и, основывающиеся на них, кажущиеся удивительными предвидения известных состояний и связанных с ними происшествий. Но по мере того как свобода духа более глубоко себя постигает, исчезают также и эти немногие и незначительные предрасположения, основывающиеся на жизненном общении с природой[17].

Де Мартино видит новаторство гегелевской мысли в том, что он дистанцируется как от романтической идеализации архаического, так и от догматизма «здравомыслящих» людей, упорствующих в своем нежелании признавать реальность магических способностей. При этом, однако, философ остается прочно укоренен в европоцентристском forma mentis [способе мышления], в той мере, в какой он противопоставляет «свободе духа» неразличенное единство человека с природой и сводит паранормальные способности к рабскому состоянию чистого симпатетизма[18]. Исходя из этой констатации, Де Мартино формулирует свое суждение в весьма суровом тоне:

Таким образом, магия предстает как негативный момент, как не-культура и как не-человечность. От Гегеля ускользает собственный смысл магического мира – свобода, за которую он борется, культура и человечность, которые в нем укоренены. Он не замечает того, что магические способности вовсе не являются выражением неразличенной общности, их следует, скорее, понимать в свете драмы присутствия, открытого угрозе небытия и живущего борьбой с этой угрозой: исторически определенной экзистенциальной ситуации, из которой произрастают формы реальности, чуждые той исторической ситуации, в которой присутствие гарантировано перед лицом отдалившегося от него и воспринимаемого как данность мира. Для Гегеля магия все еще сводится к «суевериям» и «заблуждениям слабых умов»[19].

Перед нами один из значительнейших моментов в книге. Де Мартино, выступая против оценки магизма, сформированной негативными стереотипами, переопределяет и уточняет собственную линию мышления, пересматривает свой метод, опирающийся на оригинальную интерпретацию сравнительных исследований. «Диалог», в который он вступает с Гегелем, выходит за границы полемики с одним из «крупных имен» западной философской мысли, его масштаб значительно больше. Сильная сторона его заключается в отказе от восприятия инаковости в духе этноцентризма и требовании радикального обновления сознания; обновления, толкователем и пропагандистом которого призван сделаться этнолог, вплетающий в ткань истории ту нить, которой в ней все еще недостает – историографию «примитивных» цивилизаций.

Де Мартино ставил себе целью пролить свет на драму бытия, которая в эпоху магизма становится культурной задачей, «центром истории и залогом свободы». Свобода – ключевое слово для блестящего финального синтеза; свобода, которая для магизма означает освобождение человеческого присутствия-в-мире от господства темных внешних сил, стремящихся подчинить его себе, добившись его отчуждения от самого себя. В этой перспективе выстраивается линия исторической преемственности между миром магизма и нашим миром вместо жесткого противопоставления, характерного для гегелевской позиции. Здесь уместно будет привести фрагмент столь же краткий, сколь и полный смысла, из очерка «Представление и опыт личности в магическом мире», написанного Де Мартино в 1946 г., который можно понимать как своего рода рефлексию над тогда же появившимся «Магическим миром»:

Если бы магический мир не был открыт задаче формирования индивида посредством отличения его от мира и сохранения его в нем, мы сегодня были бы лишены самых элементарных оснований присутствия, а значит, и необходимых предпосылок для рожденных историей произведений культуры[20].

Автор указывает на творения западной цивилизации, корни которых восходят к магической драме: его взгляд устремлен преимущественно на понятие «определенного и гарантированного» присутствия, которое, благодаря осознанию нашего культурного долга перед магической эпохой, может быть полностью интегрировано в исторический процесс и перестанет восприниматься как некоторая природная данность. Таким образом, исторический анализ расширит сферу своего применения,