Перевязав Ксению, я перенес ее на кровать. Сел на стул, холстиной обтерся. В доме было тепло, но не жарко, а я – весь мокрый от пота. Ксения стала отходить от опия, застонала.

– Потерпи, девочка, будет больно, но все плохое уже позади. Вскорости ходить станешь, с подругами на посиделках песни петь, замуж выйдешь, деточек нарожаешь, и все у тебя будет хорошо. А сейчас крепись, больно – я понимаю, но это пройдет.

Я вышел в коридор, желая поговорить с боярыней, да ее и искать не пришлось. Слуги поставили ей стул, и она маялась в коридоре рядом со спальней дочери, превратившейся в одночасье в операционную.

– Все, матушка, самое тяжелое и худшее позади. Удалил я болячку. Пройдет неделя, заживет живот, и будет дочка твоя веселее и краше, чем до болезни.

Реакция боярыни меня удивила. Она бухнулась передо мной на колени и стала целовать руки.

– Ты что, боярыня, окстись! Не ровен час – прислуга увидит.

– Да плевать мне на холопов – дочка намаялась, и я с ней. Каждый день таяла. Я уж в отчаяние впала, в церковь каждый день ходила у Бога исцеления просить. Да видно – грехов много, не внимал Господь.

– Неправа ты, матушка. Встань, будь ласкова. Услышал Господь твои молитвы, раз меня к дочери твоей привел. Моими руками ее исцелил.

– А и правда! Услышал Господь!

Боярыня снова упала на колени, стала истово креститься.

– Можно мне ее увидеть?

– Дозволяю, но недолго. Тяжко сейчас ей, больно. Но слово даю – через неделю вместе с вами за одним столом трапезничать будет.

– Слава Богу! Сподобил Господь!

Мы прошли в спальню Ксении. Она была бледна, но, завидев матушку, слабо улыбнулась.

– Жива я, матушка! Лекарь обещает – здорова буду, замуж выйду, деток рожу.

– Счастье-то какое!

Боярыня заплакала.

– Все, все. Ксении сейчас поспать надо, отдохнуть. Чего мокреть разводить. Радоваться сейчас надо. А к вечеру куриным бульоном дочь попотчевать.

– Сейчас распоряжусь.

Боярыня взяла себя в руки, вышла из спальни.

Вышел и я. Однако где же комнатка, что мне отвели? Я прошелся по дому и, к своему удивлению, не обнаружил ни одного слуги.

Выглянул в окно. Да они все во дворе стоят, озябли уже на морозе. Воевода слишком прямолинейно понял мою просьбу, чтобы никто не мешал, и попросту распорядился всем выйти из дома. Я засмеялся. Он что, настолько солдафон или так сильно любит дочь? А ведь при неблагоприятном для Ксении исходе угрозы воеводы были абсолютно реальны. Умри его дочь на столе, я бы не дожил и до вечера. По спине пробежал холодок.

Я вышел на крыльцо.

– Все прошло успешно, можно вернуться в дом, и молитесь все во здравие Ксении.

Толпа слуг дружно упала на колени и стала истово креститься. Потом потянулись в дом, в тепло.

Ближе к сумеркам домой заявился воевода. В доме сразу засуетились, забегали. Через некоторое время слуга известил, что наместник меня ждет.

Я спустился в уже знакомую трапезную. Воевода вкушал после трудового дня. На сей раз он предложил сесть.

– Что скажешь, лекарь?

– Сейчас покажу.

Я поднялся наверх, взял замотанную в холстину удаленную опухоль, спустился вниз, положил на стол и развернул тряпку. Воевода перестал есть, подошел поближе.

– А это что?

– То, что было в животе у твоей дочери, и то, что я вырезал. Как заживет рана, она будет здорова.

Наместник изменился в лице, побледнел, похоже – ему стало дурно. Он бухнулся на стул, приказал:

– Дай вина!

Я налил в кубок вина, подал. Наместник жадно осушил кубок.

– Бедная девочка, носить в себе эту дрянь! Как она себя чувствует?

И только я открыл рот, как он поднялся:

– Не отвечай, я сам посмотрю.

Быстрыми шагами наместник направился по лестнице к комнате дочери.

Ксения не спала, на лбу ее была видна испарина. Плохо ей сейчас, но ведь после операции прошло всего несколько часов. И более крепкие люди, дюжие, здоровенные мужики, расползались, как кисель, после операции. Но девочка держалась, даже улыбнулась отцу.

Я вышел. Пусть поговорят наедине.

Через несколько минут наместник вышел, вернулся в трапезную. Снова подошел к удаленной опухоли, посмотрел с отвращением. Неожиданно для меня взял сверток в руки, подержал, опустил на стол.

– Фунтов пять-шесть? Как думаешь?

– Похоже на то.

– И откуда эта дрянь берется? Ты откель такой резвый здесь взялся? Что-то раньше я о тебе не слыхал.

– Из Пскова.

– Чего убег?

– Не убег, сам уехал. Не хочу о том.

– Твое дело. Садись со мной, отметим.

– Не могу, за ней сейчас присмотр нужен.

– Ну один-то кубок вина разум не затуманит. Небось, не каждый день у наместника за столом сидишь.

– Твоя правда, Демьян Акинфиевич.

– Давай за Ксению! Чтобы выздоровела.

Мы выпили, наместник показал рукой на еду:

– Угощайся.

Я не заставил себя упрашивать – наелся.

Наместник выпил еще.

– Ты где научился лекарскому делу?

Ага, так я тебе и сказал, что только через четыреста с лишним лет окончу медицинский институт. Конечно – соврал:

– В Париже, у лучших медикусов.

Наместник покачал головой.

– Умеют же – не то что наши лапотники.

Я чуть не засмеялся.

– Ладно, будет еще время поговорить. К дочери ступай.

Я вернулся в спальню Ксении. Она уже спала. Осмотрев повязку, пощупав пульс и не найдя поводов для беспокойства, вышел в коридор. Здесь меня уже ждал слуга – проводил в соседнюю комнату, отведенную мне на время ухода за Ксенией. Спросил, что подать к столу.

Есть я уже не хотел и сразу лег спать. Дома бы беспробудно спал до утра, но здесь внутренний будильник уже через три часа разбудил меня. Проведав больную, я опять прилег. Ночью еще дважды вставал и проверял состояние больной.

Так – в заботах и перевязках – прошла неделя. Муторно, обыденно, но выхаживание пациента после операции – едва ли не половина успеха.

Настал день, когда я с легким сердцем снял швы.

– Ну, Ксения, на том будем прощаться. Тяжелого не поднимай, плясать можно будет через месяц – не ранее. Через недельку загляну, проведаю. Будет плохо – пусть батюшка за мной пришлет.

– Спасибо, Юрий. Я уже хорошо себя чувствую – как раньше.