— Не теряй спокойствия, тамплиер! — Могучий голос графа заставил де Пейна обернуться, изогнувшись в седле.

Рыцарь вежливо поклонился Раймунду и подумал, что зря не надел свой хауберк[12]и поножи. Кроме белого плаща тамплиера с вышитым красным крестом на нем были лишь легкие сапоги, стеганая поддевка и штаны. За спиной висел выпуклый щит, а на простом кожаном поясе — меч и кинжал в ножнах. Хватит ли этого для защиты, если подобные оскорбительные выкрики перейдут в боевую схватку? Де Пейн мотнул головой, стряхивая стекающие под длинными волосами капли пота. Он сложил руки в рукавицах вместе, зажав поводья между ними, и стал бормотать молитву тамплиеров: «Non nobis, Domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam».[13]

Ему нельзя забывать, что он всего лишь смиренный рыцарь Храма, который принес обет бедности, повиновения и целомудрия. Он дал клятву следовать всюду, куда поведет крест тамплиеров, безропотно повинуясь Великому магистру ордена, — поэтому-то они с Майелем и оказались здесь. Последние несколько месяцев они провели в гарнизоне Шатель-Блан, крепости рыцарей Храма, что к югу от Триполи. А затем им приказали сопровождать графа Раймунда в Иерусалим. Эдмунд был взволнован. С одной стороны, он радовался тому, что теперь над ним не довлеет жесткий распорядок крепости Шатель-Блан, ему не терпелось снова повидать Иерусалим, с другой стороны, он отчетливо понимал, почему выполнить этот приказ — его первейший долг. Он был связан клятвой. Орден тамплиеров и был создан ради того, чтобы охранять пути в заморских землях, в Палестине, в земле Господа нашего. По этой самой земле ходил Иисус Христос, Бог в человеческом воплощении; там он спал, ел, беседовал с друзьями, проповедовал; там он умер и восстал из мертвых. И все же де Пейн чувствовал, как нарастающая тревога грызет сердце и затуманивает разум. Триполи был городом шумным, не знающим покоя: целое море непрерывно меняющихся красок, никогда не оседающая дымка пыли, палящий зной и тучи свирепых мух. Тело рыцаря истекало потом, конь под ним встревоженно прядал ушами. В толпе по обе стороны кавалькады была охрана, но могло таиться и немало врагов.

— Не спи! — Майель наклонился к Эдмунду, источая запахи пота и пива. — Бодрствуй, Эдмунд, ибо не ведаешь ты ни дня, ни часа;[14]а придет он, как тать в ночи![15]

Де Пейн сморгнул капельки пота, заливавшего глаза, и облизал губы, покрывшиеся коркой песка и соли. Зной, будто теплое одеяло, окутывал его со всех сторон. Сейчас нельзя мечтать (как он нередко поступал в похожих обстоятельствах) о дедовском доме, о прохладе в его чисто выбеленных стенах, об окружавших дом кипарисах и оливковых рощах северного Ливана. Эдмунд заерзал в седле, похлопал по рукояти меча, поиграл немного кинжалом. Кавалькада, извиваясь по главной улице, приближалась к огромным воротам в городской стене; над воротами реяли на ветру стяги, а рядом с ними, по верху стены, охраняемой башнями, выстроились виселицы. На каждой висел труп казненного: на шее петля, к груди приколот листок с указанием преступления. Сюда по привычке слетались на мрачный пир коршуны, сарычи и грифы-стервятники; в ярких лучах солнца было видно, как взмахи их запятнанных кровью крыльев разгоняют роящихся черными тучами мух.

Шум становился невыносимым. Почуяв манящую свежесть воды, ржали лошади и ослы. Звенели кувшины и котелки, ухали литавры, не смолкали ни на миг крики на десятках языков: это купцы зазывали покупателей, а потом азартно торговались с ними. Словно стая разноцветных рыбок в морских рифах, толпа дробилась среди столиков и прилавков. Эдмунд обратил внимание на одну женщину. Ее черные как вороново крыло волосы обрамляли высокий чистый лоб, над сверкающими черными глазами изгибались высокие дуги бровей. Нижнюю половину лица скрывала тончайшая ткань, расшитая бисером, и от этого притягательность таинственной красавицы лишь возрастала. Она улыбнулась Эдмунду, и он почувствовал, как разгорается его интерес к незнакомке.

Потом отвел глаза, сделал вид, что разглядывает толпу евреев в длинных темных накидках; евреи появились из боковой улочки и смешались с длинноволосыми маронитами[16]из Сирии и смуглыми коптами[17]с юга Египта, страны сказок и легенд. От ближайшей церкви доносился тихий напев псалмов, плыл пряный аромат ладана.

Пение становилось все громче — сквозь толпу двигались греческие священники, благословляя на ходу ораву чумазых ребятишек, вздымая свои иконы в драгоценных окладах и статуи святых, наряженных в роскошные, сверкающие самоцветами одежды; процессия явно двигалась к какому-то храму или часовне. А позади процессии погонщики с яростными воплями пытались расчистить дорогу для каравана верблюдов, покачивавшихся под тяжестью поклажи, словно корабли на морских волнах.

Де Пейн изо всех сил старался ничего этого не замечать. Они теперь были уже совсем близко от ворот, где выстраивались рядами наемники графа Раймунда, и мягкий провансальский говор мешался с гортанным наречием швабов. Неподалеку от них грохотали топорами и молотами плотники и кузнецы. Взревели трубы. Зазвенели тарелки.

Приветственно загрохотали литавры. Наемники подровняли ряды, готовясь достойно встретить своего господина, а солнце тем временем достигло зенита… Никто не ведал, что этот день вот-вот взорвется шумом боя, а бой перерастет в вакханалию кровопролития и смертоубийства.

Над самой головой де Пейна пронеслась стая голубей, рыцарь невольно вздрогнул и тут же повернулся, заслышав громкую брань Майеля. Откуда ни возьмись, появились священники-марониты в своих темно-коричневых рясах, с заплетенными в косички черными волосами, скрывающими лица; они несли прошения графу Раймунду. Властитель Триполи жестом подозвал их. Марониты заторопились, словно свора гончих, идущих по горячему следу. С кровожадными воплями они обступили со всех сторон владыку франков и предводителя его рыцарей. Ассасины![18]Графа слегка оттеснили от его приближенного; охрана рванулась вперед, де Пейн и Майель в тревоге повернули коней — слишком поздно! Ассасины отбросили всякую маскировку, и обрывки пергамента с «прошениями», порхая, полетели вдоль улицы. А «просители» выхватили длинные кривые кинжалы, украшенные красными лентами; кинжалы засвистели в воздухе, рассекая тело беззащитного графа: на нем были лишь кафтан-котарди,[19]короткие штаны до колен, плащ и мягкие сапоги. Ни он, ни его сподвижник не успели даже прочитать «Мизерере»,[20]не говоря уж о том, чтобы выхватить меч или кинжал. Ассасины кружили вокруг них обоих, кинжалы вонзались в тела и резали плоть, кровь хлестала, как вино из меха. А кинжалы все взлетали и падали, будто хлысты. Де Пейн выхватил из ножен меч. Майель, выкрикивая боевой клич тамплиеров «Босеан! Босеан!»,[21]врезался в толпу, раздавая удары налево и направо. Кони рыцарей шарахались, чуя запах свежей крови и ощущая вокруг себя всплески злобы. А граф уже падал наземь, медленно сползая по шее своего скакуна, но все так же рассекали воздух кинжалы, описывая сверкающие дуги. Двое ассасинов откололись от остальных и поспешили навстречу де Пейну. Рыцарь послал коня вперед, на эту парочку, размахивая и рубя мечом, выкрикивая слова молитв вперемежку с ругательствами и воинственными кличами. Им овладела жажда крови, захватила песнь меча, он испытывал наслаждение от боевой схватки, а вокруг него уже кишели ассасины. Покончив с графом, они были полны решимости присоединиться к своим братьям и убить ненавистного рыцаря Храма. Глаза де Пейна застлала красная пелена, порожденная яростью боя. Он вскинул коня на дыбы, по воздуху ударили копыта с острыми подковами — и ассасины сразу разбежались, скрываясь в толпе.